Здравствуй, Снежеть!
Шрифт:
Перед глазами бойца мелко семенили пыльные яловые сапожки с разбитыми задниками и стоптанными каблучками. Видать, такой маленький размер не вдруг, отыскался на полковом вещевом складе. Мелькали неопределенного цвета чулки, ладно выкроенные из фланелевых солдатских портянок. Защитная стеганая лямка санитарной сумки врезалась девочке в плечо. На другом боку — пистолет в кобуре, фляга с водой. С таким грузом и в открытом поле нелегко, а уж через лес, сквозь заросли, тем более.
Шагая за Сашенькой, Соломаха семенил длинными ногами, то и дело спотыкался,
— Нащо такых дитей в армию беруть? — возмутился Соломаха вслух, ни к кому лично, однако, при этом не обращаясь.
Сашенька обиженно оглянулась: «Подумаешь!»
— А их никто не берет, — отозвался идущий впереди Щукин. — Они сами в полк просятся. Тот сиротой остался, тот без крыши над головой. А тут все-таки паек…
— Ни, — возразил Соломаха, — як можна, воно ж од горшка три вершка.
Тут приостановился молчавший доселе Абгарян.
— Послушайте, Соломаха, — сказал он. — Мне тут один старый горец объяснял: чем длиннее человек, тем ум короче. Я не поверил, да. У Кондрашевой, понимаете, есть воинское звание — старшина медслужбы, попрошу обращаться к ней по-уставному.
Сделав бойцу внушение, Абгарян зашагал дальше, только пожал плечами и вслух удивился:
— И как только дети могли терпеть такого учителя?
— Вы про мэнэ, товарищ сэржант? — удивленно спросил Соломаха.
— Про вас, про кого же?
Боец довольно захихикал.
— Я ж завхозом у школи робыв.
— Завхозом? — повернулся Абгарян, и его смоляные брови подскочили вверх. — Вся рота талдычит: учитель!
— То воны вас на пушку беруть, — невозмутимо парировал Соломаха.
Абгарян обиженно передернул плечами:
— Вернемся, я, понимаешь, кое-кому покажу «пушку».
Проторенная множеством людских ног и конских копыт старая тропа все круче и круче забирала в горы. До войны тут хаживала не одна группа туристов. Панорама зеленых ближних гор и чуть в отдалении заснеженных вершин была широка и величественна. Остановиться бы, передохнуть, полюбоваться, но не до этого четверым бойцам, тяжело взбирающимся по крутому каменистому склону. Чем выше — тем труднее дышать. Прогретый недвижный воздух не остужает потных, разгоряченных лиц.
Сашенька уже не сердилась на Соломаху. Как только услыхала, что он никакой не учитель, а простой завхоз, так вся обида мгновенно улетучилась. «Конечно, — улыбалась про себя Кондрашева, — какой из него учитель? Парты ремонтировать, окна стеклить, завозить на зиму уголь и дрова — на это он годится». Теперь в ее душе поднимались недовольство и обида против Щукина. Как он сказал: приходят за пайком? Да если хотите знать, ребята службу несут получше, чем некоторые взрослые. Сашеньке приходилось встречать сыновей полков — связных, почтальонов, санитаров, даже разведчиков. И что это были за ребята!
— А вот у меня и отец и мать живы! — запальчиво выкрикнула санинструктор из-за спины Абгаряна, да так громко, чтобы Щукину было слышно. — И дом целый!
— Что за разговоры! — остановился
Сашенька поправила сбившуюся на бок санитарную сумку и прибавила шагу. Каждому ведь не объяснишь, как попала в армию, да и не каждый поймет. На подобные расспросы она обычно отвечала коротко: пошла добровольно, попросилась на курсы медсестер. Такая полуправда устраивала и ее, и тех, кто интересовался судьбой девочки. А на самом деле было по-иному.
Первым военным летом, когда бои шли у Сашиного родного села Вороново под Днепропетровском, туда привезли больного воспалением легких полкового комиссара.
Красноармейцы, доставившие комиссара, положили его в лучшей хате, а сами побежали по селу в поисках фельдшера. А какой в Вороново мог быть фельдшер?! Ведь и селом-то Вороново можно было назвать с большой натяжкой, так себе, хуторок. Даже школы своей не было: ребятня бегала в соседнюю Алексеевскую семилетку. А уж если приболело дите или кого из стариков хворь доняла, то снаряжали лодку — и через Днепр, на правый берег, в участковую больницу. Там и фельдшера, и врачи.
К тому времени фашист уже занял Никополь. Алексеевку тоже отрезал, поэтому вороновцы по медицинской части перебивались сами как могли. Единственным местом, где можно было получить кое-какую медицинскую помощь, оставалась на хуторе хата старого колхозника Лукьяна Григорьевича Кондрашева. Правда, сам старик уже ни на какое врачевание особых надежд не имел. Он лежал иссохший и позеленевший от тяжелой и долгой язвенной болезни.
У постели отца постоянно хлопотала дочь Сашенька. Слабыми слезящимися глазами Лукьян следил за своей любимицей, которая возилась с мудреными порошками, пузырьками…
— Война пройдет, на врачицу учись, — не то просил, не то советовал тихим голосом Лукьян.
Жители Вороново знали, откуда у Сашеньки Кондрашевой склонность к медицине. Ее родные тетки, Александра и Галина, еще в империалистическую служили в полевых госпиталях сестрами милосердия. Потом закончили фельдшерскую школу и работали в районной больнице. Там, у теток, во время летних школьных каникул и пропадала девочка. У нее был даже свой маленький, сшитый по росту белый халатик и накрахмаленная косыночка с красным крестиком.
Солдаты, привезшие комиссара, отыскали хату Кондрашевых, оставили у порога свои длинноствольные винтовки, вытерли пот с усталых красных лиц, одернули гимнастерки. Один из них подошел к двери, второй, с перевязанной рукой, сел на лавку.
На стук никто не отозвался.
— В окно побарабань, — посоветовал товарищ.
Солдат постучал пальцем по стеклу, нагнулся и, заслоняясь ладонью от света, заглянул внутрь.
Наконец из хаты донеслись какие-то звуки, приглушенный собачий лай. Дверь раскрылась. В проеме показалось смугленькое детское личико с двумя аккуратными черненькими косичками, а рядом собачья морда с живыми карими глазами и свешивающимся ложечкой красным языком.