Здравствуй, Снежеть!
Шрифт:
— Хорошо, — согласился комиссар, — сходишь на позицию, окажешь помощь, а то, действительно, остались мы без медицины совсем. Только туда и обратно. Своих предупреди обязательно, чтобы не беспокоились.
Сашенька пошла отпрашиваться. Вскоре она вернулась. В руках держала туго набитый портфель.
— Йоду набрала, бинтов, — сказала девочка.
— У нас пакеты есть, — ответил солдат. — А вот галстук, Саша, придется снять.
Девочка удивилась.
— Красное далеко видать, — объяснил солдат, — а у немца на берегу снайперы.
Девочка
Бойцы держали оборону у самой воды. Это был левый низменный, заболоченный берег Днепра. Плавнями называли местные жители эту плодородную, илистую землю. Здесь они пасли скот, держали огороды. Для крестьянина-земледельца удобное, богатое место; для солдата, держащего оборону, — хуже не сыскать. В окопах, траншеях, пулеметных ячейках — сплошное болото, ноги не вытащишь, комарье заедает.
Сашенька, пригнувшись, переходила из одного укрытия в другое, и сопровождавший девочку солдат, то и дело оборачиваясь, просил: «Ниже голову, ниже!» Маленькая санитарка вздрагивала, когда на правом высоком берегу что-то бахало, и вслед этому баханью в воздухе над ширью реки, над топким берегом с узкой неровной полоской траншеи что-то проносилось с тяжким шелестом, а еще через мгновение взрывалось в, степи, высоко поднимая тучи пыльной земли.
— Давай портфель понесу, — предлагал красноармеец.
— Ничего, я сама, — отвечала девочка.
Запас медикаментов истощался. Вышли все пакеты и бинты. Девочка стала экономить, да поздно. На раненом пулеметчике в самом конце линии обороны пришлось порвать нижнюю рубаху.
Сашенька перевязывала бойцу голову и видела перед собой настоящий пулемет, точно такой, как в кинофильме «Чапаев»: на колесах, с прицелом, с двумя ручками.
Домой девочка вернулась затемно. Если бы она огляделась вокруг, то увидела бы, какая чудесная ночь стоит на дворе, как щедро вызвездилось небо, будто добрая рука продавца Захара высыпала на оббитый темным дерматином прилавок сельмага самые красивые брошки и монисты.
В доме все уже спали, только в горнице тускло посвечивала керосинка. У стола, склонившись над шитьем, сидела мать. Она вздрогнула на дверной скрип и подняла голову.
— Что ж поздно так, доченька?
— Ой, мамочка, — голос Сашеньки дрожал, — что же там делается?!
Мать испугалась ее вида, но подавила в себе готовый вырваться крик. Дочернино лицо было бледнее стены, темные глаза широко раскрыты.
— Сядь, посиди, — засуетилась мать, — вот попей холодной водички.
По тому, как звякала о зубы кружка, мать понимала, что дочка там, в окопах, видела, но начни жалеть — еще хуже расстроишь. Пусть уж так отойдет.
— А это что? — словно сонная, спросила Сашенька, когда мать надевала на нее блузку.
— Новую вышила тебе, — сказала мать, — как обещала, ко дню рождения.
— Сегодня разве? — чуть удивившись, но тем же отрешенным, усталым голосом спросила дочь.
— Сегодня, сегодня, — кивала мать. — Пятнадцатое августа. Четырнадцать годков тебе.
Сашенька сидела у стола, обхватив голову руками.
Мать что-то придвинула к ней, накрытое белой тряпкой, теплое, пахучее…
— Может, попробуешь? Твои любимые спекла, с абрикосами…
Девочка машинально потянулась к тарелке, надломила один пирожок.
— Ой, мамочка, — жалобно застонала она, — плохо мне, в животе болит…
— Ну положи, не ешь, — тяжело вздохнула мать, — пойдем на воздух.
На пороге девочка вдруг икнула и скорчилась, ее начало тошнить.
— Ничего, ничего, доченька, пройдет, — поддерживала ее за плечи мать, — это бывает. — А про себя ойкнула: «Господи, да за что же ребенку-то такое наказание?»
Спазмы у девочки были долгие и болезненные. Мать то и дело подносила ей холодной воды, заставляла пить через силу.
— Все, больше никуда не отпущу, — укладывая Сашеньку в постель и чувствуя, как ту бьет дрожь, говорила мать. — Хватит, насмотрелась. Вам с Таськой уходить надо. У нас родственники есть в Запорожье и в Донбассе. Все-таки город, легче схорониться. А тут хутор — все на виду.
— Я-я н-никуда не п-поеду, — бормотала девочка.
— Ну, хорошо, хорошо, — соглашалась мать. — Утром гуртом побалакаем.
Перед рассветом под окном хаты Кондрашевых затопали тяжелые солдатские ботинки, раздался беспокойный стук в стекло и хриплый мужской голос позвал:
— Медсестру можно?
Анастасия Тимофеевна нащупала ногами шлепанцы, накинула платье и направилась в сенцы. По хриплому застуженному голосу она узнала бойца, который приходил днем за дочкой в лесополосу. Снимая крючок у дверей, женщина сердито жаловалась в темноту:
— Хоч ночью бы дали дитю отдохнуть. Какая она вам медсестра?.
— Мамаша, простите, — подбежал к открывающейся двери солдат. — Раненые с берега. Некому перевязать…
— Не пущу, — сказала женщина. — Еле заснула. Стошнило ее, чуть всю не вывернуло. Ребенок же… надо жалость иметь. Лучше я уж сама пойду…
— Шину сможете наложить?
— Какую такую шину?
— Ну, если рука перебита или нога?
— А, — вспомнила женщина, — досточки такие с двух сторон. Не-е, не смогу. — Она поднесла пальцы ко рту и тяжело вздохнула.
Солдат рукой придерживал дверь, боялся, как бы хозяйка не закрыла и не оставила его без ответа.
— Мамаша, поймите, люди же помирают…
— Еле заснула, — горестно покачала головой женщина и с неохотой пошла в комнату.
Сашенька не хотела вставать.