Здравствуйте, Эмиль Золя!
Шрифт:
— Сандгерр, начальник бюро, докладывал об этих фактах генералу Мерсье, тогдашнему военному министру. Весной 1894 года один высокопоставленный осведомитель сообщил службе контрразведки, что какой-то француз доставляет сведения Шварцкоппену и Паниццарди. В июне того же года майор Анри, помощник Сандгерра, получает подтверждение этого факта. Он организует слежку. Безрезультатно. Да, вы должны знать, что мы имеем своих агентов в самом сердце германского шпионажа.
Историку Рейнаху исполнилось в ту пору сорок лет. Бывший секретарь Гамбетты, ярый противник буланжистов, депутат от города Динь, был человеком достойным и честным; как-то, получив от своего дяди, барона де Рейнаха, чек на сорок тысяч франков, заработанных на Панаме, он вернул подарок,
— В конце сентября 1894 года, — продолжал он, — майор Анри доставляет в Военное министерство один документ. «Мы напали на след, — заявляет он. — Это получено из германского посольства». «Это» оказалось бордеро, то есть перечнем сведений, переданных секретным агентом Шварцкоппену.
— Бордеро! Как в торговом деле! Именно эту деталь я никак не мог понять! — воскликнул Золя.
— Обрывки бордеро, полученные из германского посольства, восстановили, склеили и прочитали. Немцам сообщалось о получении секретных инструкций. Генерал Мерсье показывает документ президенту республики Казимиру Перье и председателю совета министров Шарлю Дюпюи. Тот в свою очередь знакомит с этим документом министра юстиции Герена и министра иностранных дел Аното. Поскольку документ выкраден из германского посольства, Аното рекомендует дело замять. Но противоположное мнение берет верх.
— Тогда-то и пошли толки о войне?
— Да. Конечно, боялись, как бы Германия не объявила войну, но все-таки делу решились дать ход… Технические сведения, содержавшиеся в бордеро, наводили на мысль, что шпион — артиллерийский офицер, причисленный к Генеральному штабу. 6 октября подполковник д’Абовиль заявил, что он любой ценой найдет автора этого документа. Без сомнения, это еврей. Весь Генеральный штаб читает «Либр пароль». А ведь в ней почти ежедневно публикуются примерно такие вещи:
«Среди евреев существуют ростовщики, доводящие до разорения офицеров, влезших в долги; поставщики, наживающиеся на солдатских желудках; шпионы, торгующие без зазрения совести секретными документами национальной обороны».
— Антисемитизм — какая это мерзость! — вырвалось у Золя. — Что же было дальше?
— Д’Абовиль обращает внимание на сходство почерка, которым написан документ, похищенный в германском посольстве, с почерком некоего капитана Дрейфуса… капитана Дрейфуса — единственного еврея в Генеральном штабе. Он спрашивает мнение Гобера, эксперта Французского банка. Тот дает заключение: «Анонимное письмо, вероятно, написано другим человеком, а не подозреваемым». Но Бертильон, начальник антропометрического отдела, считает, что почерк один и тот же. Заметьте, Бертильон также антисемит. Его мнение взяло верх над заключением Гобера. На майора Дю Пати де Клама возлагаются функции офицера судебной полиции. Еще один антисемит. 15 октября 1894 года Дрейфуса вызывают к 9 часам утра в гражданской одежде. Чтобы получить полное доказательство вины Дрейфуса, Дю Пати де Клам диктует ему письмо, в текст которого он включил некоторые выражения из бордеро. Дрейфус пишет. Вдруг Дю Пати бросает ему: «Что с вами, капитан? Почему вы дрожите?» Дрейфус сухо отвечает: «Ничего подобного. Просто у меня замерзли руки». Дю Пати продолжает диктовать, Дрейфус пишет. Дю Пати больше не сомневается: бордеро написано той же рукой. Невозмутимость Дрейфуса подтверждает только то, что он — закоренелый предатель. Дю Пати обвиняет Дрейфуса в государственной измене. Дрейфусу предлагают револьвер, чтобы он сам совершил правосудие…
— Дойти до такого!
— Анри препроводил Дрейфуса в тюрьму Шерш-Миди. Но вскоре Дю Пати де Клам сообразил, что улики весьма жидковаты и что не исключена возможность оправдания. Аното не унимается и стремится замять дело. Мерсье колеблется. Тогда «Либр пароль», газета Дрюмона — опять она! — сообщает 29 октября: «Государственная измена. Арест офицера — еврея Альфреда Дрейфуса».
— Откуда же они узнали?
— От
— Чем вызвано такое озлобление? Нельзя же его объяснить только антисемитизмом?
— Сам не понимаю. Может быть, Анри знает настоящего преступника и хочет выгородить его?
— Что значит «настоящего преступника»? Рейнах, это слишком… страшное предположение!
— Я же говорил вам, что это странное дело. Генералу Мерсье уже отрезаны пути к отступлению. Если Дрейфуса оправдают — генералу конец. Он изготовил в своем Статистическом отделе секретное досье и предъявляет его в последний момент, без ведома обвиняемого и его защитника (обратите на это внимание, Золя!), членам военного суда! Суд проходит при закрытых дверях. Этого добились шантажом: либо процесс при закрытых дверях, либо Германия объявит нам войну. В общем конец вам известен — Дрейфус разжалован и приговорен к ссылке в укрепленный форт. Вот так-то…
— Как все это сложно, дружище, — заметил Золя.
Золя всегда был на стороне личности против толпы. Когда-то он защищал поруганного Мане. В 1866 году его возмутило самоубийство одного художника, отвергнутого жюри Салона. Двадцать лет спустя возникло дело Депре, весьма знаменательное для поведения Эмиля Золя.
Депре написал натуралистический роман «Вокруг одной колокольни». Его привлекли к суду и приговорили к тюремному заключению сроком на один месяц. Золя сделал все возможное и невозможное, чтобы освободить юношу. 18 февраля 1885 года он писал Альфонсу Доде:
Удалось ли Вам сделать что-нибудь для Депре, томящегося в Сен-Пелажи? Прежде чем попытаться что-либо предпринять, мне хотелось бы знать, какие шаги сделаны Вами. Очень прошу — черкните хотя бы пару слов с обратной почтой.
Из Сен-Пелажи Депре пишет своему учителю душераздирающие письма.
«Писатель натуралистического направления приравнен к ворам и педерастам… Я нахожусь в лазарете. Восемнадцать часов в сутки лежу на койке с бесполезными припарками, ничуть не облегчающими мои мучения, и пью грудной отвар. Я лишен покоя, необходимого для работы, у меня нет никакой охоты читать. Ни газет, ни свиданий… Я готов проклясть тех, кто создал меня таким и так глупо ткнул во всемирное гноище. Малокровного, рахитичного, худосочного и уже с пятнадцатилетнего возраста этакого сморщенного старичка, и старого навеки».
— Ужасно! — воскликнул Золя. — Никто не хочет помочь ему. Но я буду действовать! Я буду действовать!
Депре умирает в двадцать три года.
Тогда Золя публикует «За свободу печати»…
«Когда против него возбудили этот дикий процесс, приведший его к смерти, меня охватила острая жалость — юноша был так слаб… Нелепый закон, принятый для того, чтобы пресечь грязные махинации десятка-другого распутников, не он ли сгубил несчастного мальчика, одаренного задатками великого писателя? Всюду этот страх перед свободой, страх, который в один прекрасный день посадит нам на шею диктатора».
Беседуя со своим другом Брюно о Дрейфусе, Золя снова видит перед собой Депре. Писатель навестил юношу вместе с больным Альфонсом Доде, поступок которого достоин всякой похвалы. Арестант был растерян, истощен, рыжая шевелюра стояла дыбом; он был так грязен, что постеснялся поздороваться с ними за руку. Эмилю Золя вспоминается равнодушие Камескасса, префекта полиции.
«Бедный мальчик не выходит у меня из головы. Он так и стоит перед глазами. Так и кажется, что он ждет чего-нибудь от меня. Сейчас я даже не хочу знать, кто участвовал в его убийстве — суд, присяжные или префект полиции. Я чувствую только единственную и непреодолимую потребность кричать: „Те, кто убили этого ребенка, — подлецы!“»