Здравствуйте, Эмиль Золя!
Шрифт:
Декабрь. Золя в Венеции. Во время официального приема профессор Кастельново заявляет:
— Позвольте сказать вам: мне часто кажется, что вы родились у нас, в Италии; что вы тесно связаны с нашим патриотическим движением, что вы страстный поклонник нашего искусства, нашей истории, — если бы это было так, кем бы вы стали тогда, дорогой мэтр? Стали бы вы достойным преемником нашего бессмертного Мандзони?..
Взволнованный Золя отвечает глуховатым голосом:
— Сейчас я приехал к вам как путешественник. Когда мой отец умер, мне было семь лет, тогда прервалась наша связь с Италией. Однако в нашей семье никогда не забывали о Венеции. Сколько раз отец говорил моей матери: «Я повезу тебя туда с сыном!» И вот я среди вас… Я чувствую себя почти как в родной семье… Я пью за этот чарующий город, в котором родился мой отец, пью за город, сыном которого я мог бы быть.
Золя
Роман «Рим», внушавший ему тайные опасения, что он окажется слабее «Лурда», — хорошая книга, хотя написана она с присущей Золя торопливостью и в ней есть целые куши, заимствованные из путеводителя Бедекера и где романист немного путает названия церквей и соборов. Неровному стилю этого произведения присуща порой поразительная красота: «это город резкого света и черной растительности». Разве это не достоверная деталь? Все проходит перед нами в этом городе: преходящее и вечное, история и человеческие судьбы. Сцена на Транстевере могла бы быть сегодня с успехом поставлена Росселини. Здесь воплощается все тот же самый идеал, который выражает аббат Пьер Фроман, герой «Лурда», этот духовный наследник Ламенне [147] , которого неотступно преследует призрак нищеты. Этот призрак преследует и Золя и самое христианство, находящееся еще под глубоким впечатлением энциклики «Rerum novarum» 1891 года, где были осуждены пороки капитализма, той энциклики, которая и по сей день сохраняет свое значение и которую, как и прежде, высмеивают католики.
147
Ф. Ламенне (1772–1854) — проповедник христианского социализма. Его философия была феодально-дворянской реакцией на французскую буржуазную революцию и французский материализм XVIII века. — Прим. ред.
После создания «Разгрома» Золя еще не удавалось с такой поразительной быстротой постичь и отобразить столь обширный мир, а также охватить столь продолжительный отрезок времени (у него, как известно, отсутствовало чувство истории). И никогда еще Золя не был так проницателен.
Обратившийся в новую веру Гюисманс поздравляет его с этой книгой, хотя и высказывает некоторые критические замечания. Анатоль Франс пишет Золя:
я прочитал прекрасную книгу, которую вы мне любезно прислали. Это живая энциклопедия Рима. В этой книге ясный и мощный ум вызывает к жизни и управляет той огромной массой вещей и фактов, о которых говорит Виргилий. Вы хотите понять, и вы понимаете. Если обратиться к деталям, которые произвели на меня глубокое впечатление, то я должен сказать, что описание собора св. Петра превосходно как по вкусу, так и по уму»
Но он добавляет с лукавой улыбкой: «Между нами говоря, у Конгрегации было основание осудить новый Рим аббата Пьера!» Анатоль Франс, судьба которого в дальнейшем будет родственна судьбе Золя, подмигнул своему товарищу, но понял ли тот, что означало это подмигивание? Вряд ли. Золя верил в своего аббата Пьера, в свою новую религию, которую надо было создать, и в будущий синтез науки и веры.
Нет, Рим не мог не осудить «Рим».
У аббата Пьера Фромана ясный ум, когда речь идет не о вере. Недавно он принес истину в жертву вере (сам Золя поступил как раз наоборот). Пьера охватило сомнение. Его поездка в Лурд пробудила в его душе бунт. Нужно прогнать торгашей из храма. Это покушение постоянно таит опасность для церкви: оно породило Реформацию. Фроман (и на сей раз автор сознательно дал своему герою символическое имя) устремляется навстречу христианскому социализму: пишет книгу «Новый Рим». На его книгу наложен запрет. Чтобы защитить ее, он направляется в Вечный город. Этот чистосердечный человек пытается доказать свою правоту, но проигрывает дело. Разве могла церковь простить романисту это глубочайшее разочарование героя:
«Пьер задыхался. Он встал со стула, подошел к окну, выходившему на Тибр, и, открыв его настежь, облокотился на подоконник… Какой это был умирающий Рим, наполовину поглощенный сумерками, резко отличавшийся от молодого фантастического Рима, который он создал в своем воображении и страстно
Открыть окно. Как это сделал Золя. Естественно, последовал скандал, стали негодовать ограниченные люди и возмущаться ханжи, в центре внимания оказалось добропорядочное общество, которое высекли и которое было довольно тем, что его высекли. Один критик из «Тан» в довершение всего обвинял Золя в плагиате. В связи с этим журналист получил следующее красноречивое письмо:
«Я воспользовался своим неотъемлемым правом. Мне остается повторить: я не ученый, не историк, я романист. Моя обязанность — изображать жизнь с помощью всех деталей, которые я беру там, где они лежат…»
К сожалению, тотчас же вновь виден человек, склонный к гигантомании: «У крупного производителя, творца, одна лишь обязанность: поглотить свой век, чтобы вновь создать его и вдохнуть в него жизнь». Да, но тем не менее как прекрасно это сказано — поглотить свой век!
Оценивая «Рим», обратимся еще раз к суждению Малларме:
«Вы наложили на этот город свой отпечаток, который сохранится навсегда, и слово „Рим“ отныне не может не вызвать в памяти имени Золя».
Гости тесно окружили хозяйку дома. Возле нее женщина с тонкой талией, в длинных черных перчатках, слушала, что ей говорила Жоржетта, дочь г-жи Шарпантье; здесь же можно было увидеть Юлию Доде, Александрину, Альфонса Доде, Мирбо, Лоти, Марселя Прево и Золя. Затем Иветта стала петь. Вначале она исполнила песенку Жюля Жуй «Пьяная женщина». Ее голос, слегка глуховатый, с безупречно четкой дикцией, брал за душу, как голос Терезы, исполнительницы песенки «Нет ничего святого для сапера». Золя сидел в кресле рядом с Доде и, не переставая, играл своим пенсне. Потом Иветта спела «Цветок у дороги» — этот забытый шедевр Жана Лоррена, музыку к которому она написала сама. У Золя приподнялись брови: его сразу очаровала Иветта Жильбер, с гибкой талией, поражавшая своей вызывающей худобой:
Он, сидя в лодке над рекой, Меня малышкой звал. Как он ласкал, как целовал, С ним забывала я покой. Вот был мужчина — и какой!Золя тихо поднялся с кресла и подошел к Иветте:
Он лез ласкаться то и дело, Кривил, мурлыча, рот: «Ты что ж, проведать захотела, Что делает твой кот?» Проклятье небесам, Как трудно умирать с душой счастливой.Золя и Доде стали с жаром аплодировать. Затем Иветта в течение двух часов пела песенки Брюана.
Отец мой быть веселым не привык, Был в Западне гробовщиком старик, И называли все его в Монруж: Отец Базуж.Куплеты следовали один за другим, песня за песней:
Его мамашу Флорой звали, Отца его совсем не знали, Он в раннем детстве в Батиньоле Учился в школе. Был сущий рай на горке той, Ни драк, ни брани площадной, Поверьте. Гулял с Нини я в эти дни, Мечтала свить себе Нини Гнездо в Монмерте.Монруж, Бельвиль, Батиньоль, Монмартр, Монмерт, Монмертр — это был весь Париж Золя!
— Мадемуазель, сколько искренности в вашем исполнении! — сказал он Иветте. — Какая вы большая актриса!
Иветта поблагодарила романиста. Но она была разочарована: ее разочаровал не этот весьма сдержанный комплимент, но Золя как мужчина.
«Я услышал Иветту в конце вечера у Шарпантье. Было уже поздно, и до двух часов ночи, слушая ее, мы испытывали глубокое волнение… Перед нами возникал необычайный, наполовину реальный, наполовину фантастический мир, который называется искусством. И именно тогда я понял по-настоящему, что великая артистка — это не что иное, как сама природа, которая изливает свою душу и вверяет себя людям».