Зеленая кровь
Шрифт:
Я встретил его под Октябрьские праздники. Нелепая это была встреча...
В первое мгновение Михаил мне показался еще более длинным - эдакий несуразный столб у дверей почтамта, где обычно назначают свидания. На нем была потрепанная штормовка, вязаная шапочка, на ногах кеды. И роскошный бело-розовый букет хризантем!
Я стоял в оцепенении, я уговаривал себя, что надо пройти мимо, но какая-то неудержимая сила заставляла меня топтаться около почтамта до тех пор, пока он не заметил меня сам. Заметил, обрадованно взмахнул букетом... И я, как послушная собачка, двинулся к нему.
Он, конечно, ждал Наташу. Семейное
Помню, было мгновение, когда я словно огляделся - словно со стороны себя увидел: что за комедия? Белые цветы, свидания у почтамта... Вообще, оказываясь рядом с Михаилом, я не раз замечал: реальный мир и для меня самого каким-то необъяснимым образом преломлялся настолько, что и сам я становился... искусственным, что ли Как в дурном спектакле.
Не зная, как выпутаться из этой фальшивой ситуации - сам уж в лицедея превратился!
– я спросил первое, что пришло на ум: "А Наташа почему не пришла?" И тотчас почувствовал, что задел больное место. Михаил мгновенно сник, беспомощно оглянулся: широкий, нарядный проспект, гирлянды разноцветных ламп, транспаранты, портреты, шумный поток автомобилей...
"Праздник уже", - сказал он каким-то неуверенным тоном, и меня осенило: вот почему он лицедействует - с Наташей у него неладно! А он, похоже, и сам уже почувствовал, что выдал себя: "Понимаешь, я заезжал на работу, а Наташа ждала тетку, - та обещала с Машкой посидеть. Да, видно, не пришла..." И уже уверенно: "Конечно, ей некуда было деть Машку. Ее ни на секунду нельзя оставить одну. Машка у нас кошмар!" - сделал он ударение на первом слоге, и я опять почувствовал себя участником какого-то дурного спектакля.
Мы свернули в переулок, прошли небольшой сквер, поосеннему устланный желтыми листьями, и оказались у большого старого дома. Я порывался сказать, что меня ждут, что неловко вот так, ни с того ни с сего вваливаться в гости, но Михаил своими рассказами о Машке даже рта мне не дал открыть.
Дверь открылась сразу, словно она стояла за ней я ждала. Мне показалось даже, что Михаил не успел позвонить, только дотронулся до кнопки, а дверь уже открылась.
"Вот, - сказал Михаил, одновременно вручая ей букет хризантем и подталкивая меня.
– Едва привел".
Он еще что-то хотел сказать, но тут Наташа увидела меня, и подчеркнутое безразличие, делавшее ее круглое, такое милое и доброе лицо жестким, даже злым, мгновенно сменилось изумлением: "Вы?" - "Да вот, видите..." - "О боже! Откуда? Да проходите же, проходите!"
И все тотчас встало на свои места, и уже через минуту мне казалось, что мы никогда и не расставались.
"Ты замерз?
– спросил Михаил на ходу, сбрасывая штормовку.
– Я сейчас кофе соображу. Все равно на дневную электричку уже опоздал... А вы пока потрёкайте".
Потрёкайте...
Мы остались вдвоем. Наташа стояла против меня и покачивала головой: "Так вот ты какой теперь..."
"Садитесь, - сказала она,
– Да снимите же пальто, о боже!" *
"О боже!" - вслед за ней повторил и я, рассмеялся и сбросил пальто. "О боже!" она произносила с тысячью оттенков, я когда-то в них отлично разбирался, и часто это восклицание заменяло ей целую речь, она знала, что я все пойму и без слов. Без лишних слов. Это был своего рода пароль - из того еще, древнего времени. Потом на смену этому паролю пришел другой: "Трёкать".
Она вышла на минуту, и я огляделся. Да, я в этой комнате бывал и раньше, когда здесь жили Наташа с матерью, но тогда все было проще... вернее обычней. А теперь... На стенах - географические карты, большой ковер, ниспадающий на тахту, в простенке между стеллажом и окном - портреты Циолковского, Вернадского и Козо-Полянского, все небольшого формата, очевидно, выдраны из книги, но удивило, помню, меня не это, а само сочетание: отец космонавтики, основатель учения о биосфере и - эволюционист Козо-Полянский? Такое сочетание... Кто из них - Наташа или Михаил - молится на этот триумвират? Впрочем, вопрос возник и пропал без ответа, ибо в следующее мгновение я уже удивился по-настоящему - подоконник меня удивил: чашки Петри, высокие стеклянные цилиндры, наполненные растворами, микроскоп, предметные стекла, штативы с пробирками, гемометр, стекла Гаряева[9]... Почти полный набор Эрлиха... Что это? Домашняя лаборатория врача? Зачем она ему? И без того комната напоминает кабинет завуча школы, а тут еще эта медтехника... Неужели он свою "нир" из Института эмбриогенеза перенес на дом? Да, мне ведь говорили - не помню уж кто, кажется, в том же Институте эмбриогенеза: оттуда он ушел "по принципиальным разногласиям", отказался признать какую-то работу за повое слово в иммунологии - едва ли не своего "завлаба", - однако со своей темой не расстался, продолжал ставить опыты не то с алексинами, не то с гамма-глобулинами, в своей бывшей лаборатории, кстати, и завлаб, что самое странное, не возражал - разрешал ему пользоваться и виварием и аппаратурой... "Тысячелетняя цивилизация пришла в конце концов к парадоксальному факту... 58 жизней ежеминутно, 30 миллионов ежегодно..." И там же, в Институте эмбриогенеза, обругал, говорят, своих коллег "тульскими самоварами".
Но бог с ним, с его хобби, со всеми его вселенскими идеями - врач-то он во всяком случае отличный. Такое уважение на "скорой"!.. Такого врача в гермокамеру - как у Христа за пазухой... Хлебников прав - тут двух мнений и быть не могло, но согласится ли?..
Михаил провел меня в какую-то комнату: письменный стол, пара стульев, кушетка, застланная простыней и байковым одеялом. Почему-то никогда в голову не приходило, что врачи "скорой" тоже имеют кабинеты. "Комната отдыха", поправил Михаил. И тут же:
– Так что случилось?
Михаил сидел на кушетке, уронив руки. Во всей его долговязой фигуре, во всем облике сквозила безграничная усталость - я никогда раньше не видел его таким. И постарел он за эти три года на все десять.
– Что у тебя произошло? Ты так плохо выглядишь...
– Ерунда. Устал немного. Так что? Но думал он совершенно очевидно совсем о другом - не о моем неожиданном визите.
– Так что случилось?
– повторил Михаил, и по горячечному блеску его глаз, по глянцевитой на скулах, странно смуглой среди зимы коже я решил: болен.