Зеленая лампа (сборник)

Либединская Лидия Борисовна

Да, работы тут предостаточно!

Он следит взглядом, как я отодвигаю от стены шкаф, буфет, обметаю стены, мою пол.

– Я сейчас вспомнил, как Наташа Ростова укладывала вещи, помните, когда Ростовы собирались уезжать из Москвы? Наверное, это у вас фамильное, толстовское…

– Бабушка говорила, что надо уметь делать всё, – ответила я. – «Человек должен быть независим в любых обстоятельствах», – повторяла она.

– Ваша бабушка умная женщина…

– А теперь я попрошу вас на новое место жительства, – сказала я. – У той стены

будет удобнее. Подальше от двери – ближе к окну, к свету.

На лице его отразилось замешательство, он хотел что-то возразить, но я уже тащила матрас, на котором он лежал, в очищенный от хлама и вымытый угол. Юрий Николаевич замер от неожиданности. Однако переезд произошел благополучно.

– Видите, как хорошо! Теперь лежите спокойно, ковер мы сейчас выкинем, вернее, покроем им матрас от детской кроватки, и получится прекрасная тахта. А вас я переложу на простыни и укрою бабушкиной шалью.

В комнате чистота и порядок. Вещи обрели свои места, стол покрыт пестренькой скатертью, поблескивают вымытые стекла, от просыхающего паркета пахнет по-деревенски, веником и березовым листом.

– Вы прочли мою книгу?

– Да. Мне понравилось. Это похоже на книги Перл Бак.

– Умница. – Он засмеялся. – Только молчите об этом! Знаете, что о ней принято говорить? Искажает общую картину жизни китайского народа, поэтизирует кулачество и родовые связи… Это, конечно, в какой-то мере правильно. Но как талантлива! Я люблю и «Сыновей», и «Землю». Я очень рад, что мой «Баташ»… напомнил вам эту оригинальную писательницу…

Потом мы жарили черный хлеб на хлопковом масле и заваривали по всем правилам крепкий красный чай, он казался мне удивительно невкусным, но пить его было так весело. Я уезжала на дежурства и привозила из-за города чахлые ромашки с прозрачной укропной листвой, облетающие желтые лютики, и в комнату приходили ароматы лугов. Я говорила о том, что, когда окончится война, сменяю нашу московскую комнату на мезонин во Внукове и буду жить обязательно на втором этаже, чтобы за окнами были ветки деревьев, зеленые летом и голубые зимой.

– А я буду приезжать к вам в гости, – полушутя, полусерьезно говорил Юрий Николаевич.

Я учила русскую историю, и мы читали вслух Костомарова и решили, что после войны вместе напишем роман о Юрии Крыжаниче. Судьба этого странного хорвата, мечтавшего в XVII веке объединить славянство, очень занимала нас. Мы спорили о том, почему он перешел от Выговского на сторону Юрия Хмельницкого, воображали, как он жил в Тобольской ссылке, куда его отправил Алексей Михайлович, «чтобы ему там у государственных дел быть, у коих пристойно».

Мы даже изображали в лицах его разговоры с протопопом Аввакумом, спорили о том, какую одежду он носил и какой у него был характер.

Потом я бежала на рынок и меняла соль на картошку, а хлеб на молоко, потому что денег не было, а надо было приготовить обед.

Так прошел месяц.

5

Я начала писать эти строки сразу после смерти Юрия Николаевича.

Но тогда я поняла, что не хватит у меня сил вспоминать, не хватит сил заново пережить свое счастье – это значило еще раз убедиться, что оно кончилось.

С тех пор прошло еще два с половиной года. Наступило лето 1962 года. Мы с детьми в Коктебеле. Через несколько дней, 30 июля, исполнится двадцать лет с того дня, который мы оба считали самым счастливым днем в своей жизни. Мы всегда проводили его как праздник.

Двадцать лет, разве они прошли?

Я хочу навсегда задержать минувшее. То, что пришлось пережить мне, судьба дает немногим. Пусть я буду слишком откровенна, но если мне удастся донести до людей всю чистоту, серьезность и праздничность наших отношений, я буду счастлива.

Я пишу в маленькой комнате, за окнами плещется море, только что прошел дождь, запахи стали острее, они рвутся в окно – табак, розы, чабрец. Дети спят. С набережной доносятся веселые голоса. Всё голубое – и горы, и воздух, и море, и сама луна, летящая где-то высоко в неправдоподобно прозрачном небе. Горсточка огней переливается в далекой бухте. Огни, огни…

А тогда не было ни одного огня, и темнота улиц делала ярче звезды, они казались мохнатыми и крупными, как ромашки. Мы стояли у окна.

– Видишь маленький ковшик?

– Малая Медведица?

– Нет. Плеяды. Сколько звезд ты видишь?

Я напрягала зрение, всматривалась в мерцающую, переливающуюся горсточку звезд.

– Семь, восемь, девять…

– Я тоже девять. Говорят, что Бунин видел четырнадцать.

– Ну, тогда я вижу пятнадцать!

Юрий Николаевич взял меня за подбородок и осторожно повернул к себе мое лицо. Наверное, оно искрилось неудержимым восторгом и счастьем, потому что он засмеялся.

– Вам нельзя так долго стоять. Ложитесь, я укрою вас… – тихо сказала я.

Он послушно отправился к постели. Я смотрела, как он с трудом раздевается, и вдруг быстро опустилась на колени и стащила с его ног тяжелые солдатские сапоги.

– Голова кружится, – жалобно проговорил он.

– Ложитесь, ложитесь, вот так… – приговаривала я, укрывая его простыней до самого подбородка и подсовывая простыню под плечи, под подушку. – Спать, спать! – Нянькинские интонации звучали в моем голосе.

– Если ты уйдешь, я не буду спать всю ночь…

А потом серые рассветные сумерки вползали в комнату. Похоже, что за окнами собирался дождь.

– Когда умер дед, бабушка велела вынести и разбить на куски кровать, на которой они проспали, не расставаясь ни на одну ночь, сорок три года. Я только теперь поняла, почему она так поступила.

Он засмеялся и спросил:

– Ты веришь в чудеса? – Потом, помолчав, серьезно сказал: – Что-то из всего этого будет?

Почему мы смеялись всю ночь?! Впрочем, и потом, всю жизнь мы много смеялись, хотя нередко бывало трудно, грустно, страшно…

Неумолимо светало – надо было вставать и торопиться на работу.