Зеленая лампа (сборник)
Шрифт:
…И мне кажется, что Фадеев, с той виноватой улыбкой, которую он сумел пронести сквозь все хитросплетения политики, в последнюю минуту перед выстрелом мог проститься с собой такими, что ли, словами: “Ну вот, всё кончено. Прощай, Саша”.
Но все они мучились, мучились неописуемо, мучились в той степени, когда чувство тоски является уже душевной болезнью. И помимо их таланта и светлой памяти участливо склонимся также перед их страданиями».
28
…Мы вышли от Фадеева взволнованные, расстроенные и вместе с тем обрадованные, что провели с ним несколько часов.
Плотные светлые облака висели неподвижно.
– Почему я так редко вижу его? – говорил Юрий Николаевич. – Ведь я люблю его. Но что это за любовь, если понимаешь, что человеку плохо, а помочь не можешь? Ему плохо сейчас, очень плохо.
29
На другой день, в воскресенье, 13 мая, у нас собрались друзья. Рассказывая Валерии Герасимовой о вчерашней встрече с Фадеевым, Юрий Николаевич сказал:
– Я понял, что мне трудно будет его пережить.
Но вот за столом завязался общий разговор, Юрий Николаевич отвлекся от своих тревожных мыслей, смеялся, шутил.
Я вышла в сад, чтобы позвать детей, увидела, что по дорожке идет наш сосед Александр Жаров.
– Лидия Борисовна, – сказал он, понизив голос, хотя, кроме нас, в саду никого не было. – Саша застрелился.
Я ничего не поняла. В первую минуту мне почудилось, что речь идет о нашем маленьком Сашке. Я смотрела на Жарова с недоумением и ничего не отвечала. Он, видимо, понял мое замешательство.
– Саша. Фадеев. Понятно?
– Насмерть?
Это был глупый вопрос, потому что Жаров даже не счел нужным ответить. Отстранив меня, он направился к дому.
– Надо Юре сказать.
– Нет, я сама.
По серым, усыпанным прошлогодней хвоей ступенькам поднимаюсь на террасу, еще по-зимнему неприбранную, пыльную, заваленную плетеной мебелью. Сквозь стеклянную дверь взглядываю в комнату. Дымится в чашках крепкий чай. Они еще ничего не знают. Они шутят и смеются. Теперь только от меня зависит, сколько мгновений продлится это воскресное благодушие. Сейчас войду, скажу одно слово, и всё кончится. Невыпитый чай останется стыть в чашках. «Мне будет трудно его пережить». Что делать? Попросить кого-нибудь, пусть скажет? Нет, я сама. Открываю дверь и никого не вижу, кроме Юрия Николаевича. Взглянув на меня, он бледнеет.
– Юра, случилось ужасное несчастье…
– Саша! – закричал он еще до того, как я назвала это имя.
А потом суета, крики, всхлипывания, причитания, запах валерьянки и ментола, врач, которого привез Корней Иванович Чуковский. Множество людей. Откуда они хлынули в наш дом, словно здесь, у нас, случилось это несчастье?
Звонил телефон, хлопали двери. Люди приходили и уходили, в комнатах стало сыро, холодно, неприбранно. Юрий Николаевич лежал на постели неподвижно и молча, глядя на всех отсутствующими глазами.
Пришел Михаил Светлов, и он обрадовался ему.
– Мишенька, заходи…
Светлов присел на постель, взял Юрия Николаевича за руку.
– Ну что, старик? А я сегодня всё вспоминаю Покровку, 3. Ничего не поделаешь, мы в таком возрасте, что нам уже не дано приобретать, нам суждено только терять друг друга. – И подумав, добавил: – Выстрел Маяковского – это был выстрел вперед, в сталинскую эпоху. Выстрел Фадеева – выстрел назад…
Из
«18 мая. Утро.
Переделкино.
Самоубийство было вызвано сознанием тупика, в котором оказался Саша. В этот тупик он пришел в результате развития своей болезни, одновременно душевной и физиологической. Подорваны оказались основы организма (печень, сердце). Пришло ощущение физической неполноценности, для духовной структуры Саши непереносимое. Сложное сознание духовного тупика, оно складывается из нескольких компонентов. Среди этих компонентов следует выделить опять-таки алкоголизм, разрушающий самую душу его.
Но сама эта болезнь – алкоголизм – имела возможность развиваться в условиях, ей способствующих, если бы условий этих не было, ее действие не было бы так ужасно.
Условия эти – обстановка последних двадцати лет, в этой обстановке находили развитие плохие черты характера Саши, и эта обстановка находилась в противоречии со всем тем хорошим и благородным, что лежало в основе его характера, что препятствовало его перерождению. Так развивалось это противоречие, никак не разрешимое. Он поступал не так, как хотел поступать, вынужден был совершать поступки, к которым сам относился с отвращением, что бросало его в запой. Такова в грубой схеме механика развития его болезни; здесь и опустошающая усталость после длительных периодов неболезни, что в конечном итоге и вызвало сознание действительно трагического противоречия его духовной жизни и внешней обстановки».
«19 мая То, что Саша проживет недолго, мне было ясно еще после посещения его, ровно неделю тому назад. Здоровье его было подсечено в корне, если бы он сам не лишил себя жизни, он в страданиях и мучениях умер бы через год, два или три. Можно было бы обнаружить большую догадливость и, зная его натуру, догадаться, что он покончит с собой, не захочет подвергаться страданиям, совершенно излишним. Сейчас мне это очень ясно. Ясно мне и то, что он не сразу пришел к этой мысли, а в борьбе. По записям нашего последнего разговора видно, что он до последнего часа думал о жизни нашей и о литературе, о всяческих, главным образом общественных делах (разговор о Марианне) [4] , составлял планы на будущее, видимо, всячески откладывая в будущее перспективу самоубийства. Но, очевидно, неутешительные данные диагноза, которые он получил в последние дни, решили вопрос. Было что-то, обострившее это решение. Это моральная атмосфера: гнусные стишки Сергея Васильева в “Правде”, атмосфера изоляции в руководстве Союза, то, что предложения его о литературной политике в ЦК остались без внимания, рана, нанесенная Шолоховым, – из-за всего этого жить дальше не хочется. Запить? Но запить уже нельзя, всё равно гибель, так лучше сразу».
«Итак, в основе болезнь. Но при этом “не вынесла душа поэта позора мелочных обид”. Именно мелочных – пренебрежения, несправедливых наветов (на последнем партсобрании!) и т. д.
Если бы он мог писать!
Но писать он уже был не в силах!
Не только близкие друзья, но и люди более-менее посторонние твердили ему о “Последнем из удэге”. Год тому назад (в августе 1955 года), когда я уговаривал его заняться окончанием романа, он сердито сказал: “Да что ты думаешь, я скоро умру и не успею его окончить?”