Зеленая лампа (сборник)
Шрифт:
Была она близкой родственницей Льва Давыдовича Троцкого – он приходился двоюродным братом ее матери. Когда отец Троцкого (тогда еще Льва Бронштейна) проклял сына за революционную деятельность и, отлучив его от еврейства, изгнал из дома, он подолгу жил в доме своей старшей кузины, то есть в доме матери Веры Михайловны, а была ее мать начальницей частной одесской гимназии, преподавала русскую словесность. Троцкий относился к ней с большим уважением и любовью, считал себя ей во многом обязанным, и в частности, великолепным знанием русской литературы.
Вера Инбер не раз рассказывала о том, как в конце двадцатых годов –
Лев Троцкий шел с непокрытой головой всю дорогу за похоронными дрогами по Тверской, по Моховой до самого Донского кладбища. Прохожие, конечно же, узнавали его, ведь тогда еще совсем недавно его портреты висели рядом с портретами Ленина и других вождей, люди подолгу смотрели ему вслед и с любопытством спрашивали друг друга:
– Кого хоронят?..
Конечно же, об этом было доложено куда следует…
В начале двадцатых годов, когда Троцкий был еще у власти, Вера Инбер посвятила ему стихи, где были и такие строчки:
В исходе трудового дня
В своем просторном кабинете
Вы принимаете меня…
Такое не забывалось Сталиным и его окружением, следившим за каждым шагом Троцкого и его приверженцев, и, думаю, всем понятно, чем это грозило автору этих строк. Однако каким-то чудом всё обошлось, но не сомневаюсь, что страх перед своим будущим не покидал Веру Инбер до конца ее жизни. К тому же ее первый муж, еще в дореволюционные годы известный критик, чью фамилию и носила Вера Михайловна, в начале двадцатых годов эмигрировал во Францию. Родственница Троцкого, жена эмигранта… А она писала тогда такие стихи:
Уж своею Францию не зову в тоске,
Выхожу на станцию в ситцевом платке…
Сгиньте, планы дерзкие, на закате дня,
Поезда курьерские, вы не для меня!
Или такие:
…Путь мой не бесплоден,
Цель найду опять,
Только трудно Родину,
Потеряв, сыскать.
Но клеймо жены эмигранта лежало на ней.
Личная жизнь Веры Михайловны долго не задавалась, всякое было. Но вот в предвоенные годы она встретила Илью Давыдовича Страшуна, академика, профессора медицины, сподвижника Семашко, и вышла за него замуж. Он жил тогда в Ленинграде, был директором Первого медицинского института. Видно, что-то зная, а может, предчувствуя, он не раз говорил ей: «Верочка, если начнется война, мы должны быть вместе!» И когда война началась, Вера Михайловна в первые же дни уехала к нему. Вот и оказались они вместе, чтобы пережить все тяготы блокадного Ленинграда. Институт был превращен в госпиталь…
Здесь госпиталь. Больница. Лазарет.
Здесь красный крест и белые халаты,
Здесь воздух состраданием согрет,
Здесь бранный меч на гипсовые латы,
Укрывшие простреленную грудь,
Не смеет, не дерзает посягнуть.
Вера Михайловна выезжала с писательскими бригадами на передовую, выступала по радио, ухаживала за ранеными, а ночью, окоченевшая от холода при свете коптилки в нетопленой комнате, писала дневник. Каждый день писала. Впоследствии он выйдет из печати под названием «Почти три года». И одновременно
Весной 1943 года Вера Михайловна на несколько дней приехала в Москву, чтобы повидаться с дочерью и прочитать на вечере в Союзе писателей свою новую поэму. Помню ее, исхудавшую, бледную, но, как всегда, опрятную и подтянутую, ее негромкий голос и трагические строфы поэмы.
Кончилась война, и все ждали, что начнется новая жизнь, что уйдут в прошлое кошмары тридцатых годов с их «черными воронами», ночными ожиданиями ареста. Но грянуло сначала ждановско-сталинское постановление об Ахматовой и Зощенко, и стало ясно, что свободы в искусстве не видать. А потом подоспел и 1949-й – объявлена борьба с космополитизмом, началось дело «врачей-отравителей».
Объявлен был «безродным космополитом» и Илья Давыдович Страшун. Его не арестовали, но всё происходящее так потрясло его, что он заболел нервным расстройством и был отправлен в психиатрическую лечебницу.
– Горько было видеть, – рассказывала мне позже Вера Михайловна, – как этот человек, еще недавно такой деятельный, спасавший раненых и умирающих от истощения блокадников, не знающий ни сна, ни отдыха, автор многих научных трудов, сидит, склонившись над пяльцами, и крестиком по канве что-то тщательно вышивает, не реагируя на окружающее, не произнося ни слова.
А в досье Веры Инбер появился еще один обвинительный пункт: «жена безродного космополита».
Илью Давыдовича подлечили, он прожил еще много лет. Все, кто знал его, любили его за удивительную деликатность и воспитанность, и, не побоюсь этого слова, рыцарственность. Даже рабочие в Переделкине говорили: «Сам Вер Инбер – мировой мужик, а вот жену его не проведешь, всё сечет!»
А я никогда не забуду, как однажды в Малеевке, где находился Дом творчества писателей, поехали мы купаться на Москву-реку и какой-то подвыпивший нахал стал приставать ко мне. Илья Давыдович, которому было тогда уже за семьдесят, размахнулся и ударил его по лицу, но, не удержав равновесия, сам упал. Как я тогда испугалась за него!
Наши дачи в Переделкине были рядом, и когда наши дети заболевали и не могли посещать занятий в школе из-за легкой простуды и требовалась медицинская справка, подтверждавшая их недомогание, кто-нибудь из членов семьи отправлялся с просьбой дать такую справку к Илье Давыдовичу, и он немедленно доставал из ящика бланк: «И.Д. Страшун, действительный член академии медицинских наук» – и, приговаривая, что свежий воздух лучше всякого лекарства, писал нужную справку. А в школе потом с уважением говорили: «Вот Либединские ничего для детей не жалеют, когда насморк, академика приглашают…»
Мне сейчас легко обо всем вспоминать, а каково было Вере Михайловне, маленькой хрупкой женщине, переживать всё это на протяжении всей жизни! Как было не сломаться? И конечно же, что-то ломалось и в душе, и в сознании, но при любых обстоятельствах она продолжала писать, наверное, не всегда то и так, как это было бы при других обстоятельствах. Это была борьба за «место под солнцем», неслучайно так называется одна из ее ранних автобиографических повестей. И конечно же, самая тяжкая борьба шла с самой собой: