Зеленый аквариум
Шрифт:
Клубок людей забирался все дальше в топи. И хоть каждый не очень-то следил за остальными, желания всех сплелись в таинственный язык взглядов, и мы все, пьяные от усталости, повалились на мшистый пригорок и утонули в вязкой дреме.
Лишь дыхание наше — пузырьками со дна — тихо сверлит гулкое, звонкое пространство и наполняет его повисающими в воздухе кругами.
Никто не подает команду встать. Губы, словно отрубленные пальцы, не могут шевельнуться…
Тела растрачивают влажное тепло, и одежда ледяными колючими щеточками
Я не засну, нет. Один обязан бодрствовать, как наверху луна. Она тоже измотана блужданием по небесным топям. Там тоже, в этих небесных топях, есть мшистый пригорок, ночное ложе болотного царя. Но луна умнее — не дает себя околдовать…
Мои ноги вплывают в сладостную окоченелость. Не могу ими пошевелить.
Тело вжимается в рыхлый пригорок, таящий в зыбкости своей ледяную воду, и она постепенно поднимается из глубин и сковывает мой череп тонкой стеклянной оболочкой.
Но вместе с тем кончики пальцев на ногах обдает нежной, райской теплотой. А над головой, в воздухе, улыбаются мне серебристо-зеленые, пронизанные лунным блеском глаза.
«Это не волк, — мелькнула догадка, — Волк — враг любой улыбки»…
И в самом деле, оказалось, что улыбающиеся серебристо-зеленые глаза принадлежат девичьему лицу, а сама девушка шелковистой солнечностью тела своего согревает мои ледяные ноги. Она стащила с них истрепанные тяжелые сапоги и завлекает мои ступни в свое теплое гнездо.
— Ты-ты, — шепчет девушка, и дыхание ее льнет к моему, а лицо словно ожил голубой мрамор: — Уже три с лишним года, как я отправила свой взгляд, свои слезы-путники, чтоб отыскали тебя. Когда земля сомкнулась надо мною, я взошла, как дерево, а когда кнут загнал меня в печь, я проглотила огонь и покорила его. Чьею силой? Твоею. В саду, когда мы расставались, ты подарил мне перстенек — перстенек твоей мамы, золотой, с искрящимся рубином. Признайся: ты заговорил его, и моя любовь не переставала жарко тлеть, как тот рубин. Это мой добрый ангел, в нем все смерти угасали и растворялись, словно язычки огня в пламени.
Она сняла перстенек, приблизила ко мне, чтоб я мог его узнать, и нацарапала им в воздухе, словно на древесной коре, сладостные слова. Лишь тогда я ощутил действительность, которая часто прикидывается сном.
Раздался стрекот пулемета, поднявшего из трясины корягу, напоминающую хобот.
Клубок теней взметнулся с моховой постели и кинулся дальше, в топь.
В тощем сухостое курится день, будто желтая спичка.
Цапля с длинными красными ногами стоит в мерцающей тине, а клюв ее сковал лед.
Позади нас падают. Мы замечаем это не глазами — затылком.
Внезапно девушка останавливается:
— Я должна бежать назад,
И прежде чем я попытался удержать ее, рука девушки уже выпорхнула из моей, точно белая голубка.
Я остался один.
Один, как цапля с вмерзшим в лед клювом.
Товарищи мои — кто упал, а кто затерялся в глухомани.
Я кричу: ау! Нюхом ищу, как волк, ее дыхание, мечусь, босой, туда и сюда и — бац! — проваливаюсь по шею в водяную яму.
День угас, как спичка. Обгоревшая «лучинка» тонким красноватым мерцанием еще какой-то миг освещала горизонт.
Потом опустилась ночь, словно скорпион.
На следующий день в тяжких блужданиях набрел я наконец на пригорок. Но там следов девушки было еще меньше, чем следов сна.
Я еле-еле выбрался из болота и дотащился до леска, обжитого чистыми березами.
Опьяненный отчаянием и надеждой, я вырвал из земли камень и принялся колотить по оголенной березе, старшей в роще. Удар, еще удар, и так до тех пор, пока гул ударов, глухой, предгрозовой, не был подхвачен эхом.
Камень раскрошился одновременно с моими последними мыслями.
И в этот миг появляется фигура.
Появляется среди высоких растрепанных берез, словно бы одна из них преобразилась в человека.
Раньше всего обозначились зрачки — соленый, только что из моря, янтарь.
Мгновением позже — взъерошенная голова в венке из терния. Вокруг шеи — змея.
Одежда изорвана, изодрана в мотающиеся клочья. Сквозь них — раздувшееся тело в маково-красных пятнах.
— Эй, ты кто? Невеста болотного царя?
Змея отрицательно покачала головкой.
Фигура приблизилась.
И вдруг — в ее левой руке блеснул перстенек, перстенек с кровавой капелькой рубина.
…С той поры, если во сне, где звуки расхаживают, как люди, мне открывается песня, выстраданная, любимая, но исчезающая при моем пробуждении, как та дорогая девушка в топях, — я принимаюсь колотить себя камнем слов по сердцу, колотить так долго, пока камень не раскрошится, пока не повалюсь наземь с последним дыханием. И в такую минуту, случается, ко мне в яви приходит скрывшаяся песня, нагая и кровоточащая, но с золотым перстеньком любви, — и улыбается сквозь слезы.
ПАМЯТИ ТУЛУПЧИКА
Став тулупчиком, ты остался барашком.
Когда мама выменяла тебя у столетнего киргиза за мешочек соли и порадовала меня подарком к седьмому дню рождения, — будто материнское дыхание вошло в мои косточки, будто я надел живое солнце…
Дни, кривоглазые, израненные кинжалами, маршировали в снегах.
В тебе я творил свою первую песню — снеговика.
Я становился духом в крыльях твоих. Скрытым от самого себя. Семь лучезарных голубей принесли меня домой.