Землетрясение. Головокружение
Шрифт:
Самолёту было трудно лететь, его моторы едва управлялись с встречным ветром, самолёт швыряло, он то до жути долго куда-то проваливался, то с ощутимой натугой снова взбирался на какую-то крутую гору. Командир корабля повернул было назад, но из Баку радировали, что на Каспии снова шторм и приморские аэродромы не принимают.
Кое-как самолёт достиг цели. Над Ашхабадом он долго нырял, заходя и раз, и другой, и третий на посадку, прорывался сквозь пылевую завесу, укрывшую аэродром. Наконец сел, чуть не задев крылом землю.
Измученные пятичасовой болтанкой, оглохшие, выбрались
Денисова и Птицина встречали лишь трое: Марьям, Клыч и Гриша Рухович. Как выяснилось, студийцы поделили между собой дежурство на аэродроме. Ведь встречать начали со вчерашнего дня. Встречали нынешним утром. Потом приехали на аэродром в полдень. И вот только к вечеру дождались все-таки.
Марьям участвовала во всех этих выездах на аэродром. Её спутники подменивались, а она упрямо ездила и ездила. А когда наконец встретила Денисова, у неё не было сил даже на улыбку. Она припала к его плечу головой и, смешная, твёрдым кулачком стала колотить его по спине, будто это он был повинен в задержке самолёта. Птицина она не заметила — этот уж наверняка был во всём виноват. Птицин вертелся рядом, но она его упорно не замечала.
Мелкий, колкий песок клубился над аэродромом, сек лицо, забивался в рот. Говорить было невозможно. Даже в здании аэропорта хозяйничал этот песок, и хлопали повсюду двери, терзаемые ветром.
Бегом, загораживаясь от ветра и песка руками, добрались до старенького «ЗИСа», забились в него и покатили в город, который виднелся вдали в песчаных облаках, сумрачный, до срока погрузившийся в вечер.
— Вот тебе и тепло, вот тебе и дыни, — пробормотал Птицин, устало закрывая натруженные, покрасневшие глаза.
На студию не поехали, рабочий день уже кончился. Поехали прямо к Денисову домой. И сразу — к столу. Денисов распахнул чемодан, достал из него московские гостинцы: хороший коньяк, копчёную колбасу, консервы, конфеты. Он передавал все это Марьям, а она складывала все на стол, радостные издавая восклицания, хлопая в ладоши, но было видно, что она только играет в радость, что ею владеет, не отпуская, тревога, знобит её от тревоги.
В комнате стояла духота, а окна раскрыть было нельзя — налетел бы песок. Денисов распахнул дверь на террасу. Из сада сухой пришёл шорох, жаркое ворвалось дыхание земли. Денисов скинул пиджак.
— Душно! Ну, давайте выпьем, друзья. Как вы тут?..
За разговорами, за выпивкой незаметно скрадывался вечер. Будто уговорились все ни о чём серьёзном не поминать. О Воробьеве не было произнесено ни слова, о Бочкове — ни слова, о новой картине — ни слова. Смешные все раздобывались для застолья истории. Про Бурцева, которого министерство премировало автомобилем «Москвич», подчеркнув тем самым своё к нему расположение. И вот этот «Москвич» прибыл недавно в Ашхабад. Машину доставили на студийный двор, и старик на глазах у всей студии решил было сесть за руль. Но с первого раза это у него не получилось. Машина маленькая, а Бурцев разве что на вершок поменьше Петра Великого. Но ничего, приспособился,
И ещё одну смешную историю припомнили. Про Шкалика. Пропал вдруг в один прекрасный день Шкалик. Пришёл на студию и сгинул. Ищут–ищут и не могут найти. Наконец кто-то забрёл в душевую. Смотрит, сидит там Шкалик в чём мать родила на скамеечке, посинел весь от холода, зубами пощёлкивает, но и пальцем пошевелить боится. Что такое?! Оказывается, когда Шкалик после душа начал вытираться, вдруг свалился к нему на плечо какой-то жук. Скорпион, конечно! Вот Шкалик и замер. И жук тоже замер. Большой испугался маленького, маленький — большого. Тот, кто обнаружил Шкалика, знал толк в скорпионах. На плече у Шкалика не скорпион сидел, а обыкновенный навозный жук. И жук этот был немедленно выброшен за дверь.
И ещё, и ещё рассказывались всякие смешные истории. И все смеялись как сумасшедшие любой глупости, всякому смешному словечку. И громче всех смеялась Марьям. И всякий раз дольше всех. Но вдруг обрывала смех, замирая, к чему-то прислушиваясь. Ей было невесело, не радостно, хоть она и громче всех смеялась, и её знобило, она всё время скрещивала руки, грея плечи ладонями.
Первым спохватился Клыч:
— Поздно. Мне пора. Жена ждёт.
Птицин проводил его до двери, будто это Птицин был здесь хозяином. У порога он вдруг обнял Клыча и поцеловал в щеку.
— Клычик, дорогой, — сказал он. — Я ведь с тобой на аэродроме и не поздоровался как следует. Эх, друг, друг… »
Что это с Володей Птициным? Клыч смотрел на него, ничего не понимая, потом улыбнулся ему сочувственно и шагнул в ночь.
— Целуй уж и меня, — сказал Гриша Рухович и тоже пошёл к двери. — Пора, пора спать. Спасибо за угощение, Сергей Петрович.
Птицин обнял Руховича.
— Эх, друг, друг! — сказал за него Гриша и подмигнул Денисову и Марьям.
— Не шути с этим, — строго сказал Птицин. — Ну, ступай.
Только ушёл Рухович, только затихли его шаги за калиткой, как Марьям выскочила из-за стола и вдруг принялась кричать:
— Смеётесь! Веселитесь! А у этого Воробьева целый портфель набит всякими бумажками против нас! Он с этим портфелем и не расстаётся! Он его под голову кладёт, когда спит! Он нас погубит! Погубит! Он и Бочков!
Денисов тоже вскочил.
— Да перестань ты! Слышишь?! Надоело!
Марьям опешила. Это было новостью для неё — такой его окрик.
— Ах, ты кричишь на меня? — Она заговорила шёпотом. — Вот! Вот уж ты и кричишь на меня! Я так и знала…
Денисов опомнился, быстро подошёл к ней, обнял.
— Прости меня, я очень устал. Страшно устал. Ну что, ну что тебе дался этот человек с портфелем? Завтра же я решительно поговорю с ним. Акт ревизии на стол, и пусть отправляется восвояси!
— О, ты смелый, а я трусиха. — Марьям медленно отвела руки Денисова. — Я боюсь, боюсь… Вот ты уже кричишь на меня… Это он, это из-за него, да? Ты встревожен?
— Глупости! Марьям, умоляю тебя, довольно об этом. Все письма об этом, все телеграммы об этом. Довольно!