Землетрясение. Головокружение

Карелин Лазарь Викторович

Костя молчал. Все ждали его ответа, поглядывали на него, а он ни слова. Эту речь свою об отце, о его работе Костя сам для себя произнёс. Вслух он её произнести не мог. Вслух надо было совсем немного слов сказать, всего только несколько точных слов. Отец не нуждался в защитительных речах. Он — работал, трудно и честно. Ему маловато платили, его звали в научно–исследовательский институт, где платили больше, советовали написать диссертацию, и тогда бы, став кандидатом наук, он и совсем бы много стал зарабатывать, но отец в институт не шёл, а диссертация подвигалась у него очень медленно. Некогда было заниматься писаниной, надо было спасать, спасать птиц и зверей, в которых стреляли чуть ли не из пулемётов и чуть ли не из-за каждого

куста по всей планете, и которых травили, того не желая, когда посыпали поля всякими химикатами, и губили, губили, сводя лес, меняя русла рек, меняя лицо земли. Нельзя было терять ни минуты.

— Что же ты, что же ты молчишь, Костя? — спросила Анна Николаевна. Ровно прозвучал её голос, она не хотела его обидеть.

Да, а как скажешь обо всём об этом? Целую речь надо держать, а ему не хотелось, чтобы получилась речь. Он хотел сыскать в себе всего каких-то несколько слов, но весомых, но таких, чтобы все тут йоняли, каким громадным делом был занят на земле его отец.

— Он — орнитолог, — сказал Костя. В глазах его стояли слезы. — Он инспектор по заповедникам. — Костя умолк. Он ничего не сумел сказать, как надо бы было. Не нашлись слова.

— Ясно, любит птиц, животных! — подхватил Уразов, помогая Косте. — Это дело благородное, ничего не скажешь.

Костя наклонил голову, соглашаясь, но тихонько наклонил, страшась, что слезы выкатятся из глаз. Он молчал, он боялся, что и голос подведёт его, комок стоял в горле.

— Благородное, благородное дело, — повторил Уразов. — А то ведь мы, охотнички, всю дичь повыбьем.

Костя поднялся.

— Можно я пойду погуляю? — трудно выговорил он. И пошёл, не дожидаясь ответа.

— Иди, иди, Костя, — нагнал его уж в дверях ровный голос Анны Николаевны.

4

Все так же пекло солнце, но Костя про жару забыл, перестал её замечать. Когда задумаешься и если они серьёзны, мысли твои, тут уж не до жары или холода. А все-таки почему его отец нуждается в заступничестве? Почему то, что он делает, кажется иным, — вот тётке, да и его старшему брату так казалось, — ну, что ли, не серьёзным каким-то делом, не солидным, не очень-то заслуживающим уважения? Обыватели, стяжатели — потому? Но разве врач Лебедев, профессор Лебедев был обывателем? И разве Анна Николаевна, тоже врач, тоже всю жизнь честно и для людей потрудившийся человек, каков бы там ни был у неё характер, — разве она обывательница? Нет, этого не скажешь. И все же именно они всю жизнь не умели понять его отца, оценить его работу, признать за ним право жить так, как он жил. И все потому, что он мало зарабатывал, не достиг чинов и степеней, не обзавёлся ни дачей, ни машиной? Но, стало быть, они обыватели и стяжатели — эти старшие Лебедевы, хоть и были они врачами, людьми для людей? Туман, путаница, ничего не понять. В отца Костя верил, в своего отца он верил, и веру эту никому не дано было поколебать. Его отец был добрым, надёжным, он был настоящим. Но он действительно почти ничего не достиг в жизни. Ни благ никаких, ни степеней, и даже война, а он провоевал всю войну, был солдатом, потом дослужился до капитана, — даже война не одарила его приметными наградами. Один–единственный орден Красной Звезды был у отца. В детстве этот орден казался Косте самой громадной в мире наградой, самой весомой. Но то в детстве. А ныне пришла пора все оценить настоящей ценой, пришла взрослость. Орден Красной Звезды был не самой великой ратной наградой, а должность инспектора заповедников и охранителя птиц — не самой почётной на земле.

Красив был этот город, хороша была эта улица, по которой брёл сейчас Костя. В ней тишина жила — под зелёным сводом старых карагачей. Этот свод тянулся, уходил далеко, в загадку. Дома за деревьями едва проглядывались. Верилось, в этих домах интересно живут люди. На такой улице, где морщинистые, вековые досматривают за жизнью людской стволы, эта жизнь не должна, не может

быть мелкой и суетной. Выйдет человек на свою улицу, глянет на далёкий свод, на деревья эти от века, услышит горный ручей в арыке, угадает в близкой дали невидимые горы, ветра горного глотнёт и сам станет сродни всему этому. Добрей станет, шире, спокойнее. Но ведь на этой улице и дом Анны Николаевны. Из множества комнат, набитых вещами. Дом врачей, дом, куда, наверное, стучались даже ночами, ища помощи. Дом, в котором Косте трудно было ещё хоть день прожить. Туман, туман — ничего не понять.

Навстречу ему шли двое — девушка и парень. Она шла легко, не чувствуя жары, и, казалось, старые плиты тротуара были для неё классами в детской игре: вот-вот начнёт прыгать. Длинные, лёгкие волосы часто закрывали её лицо. Она что-то звонко говорила своему спутнику, переплетая слова смехом. Весело, легко ей жилось на свете. Её спутник был бородат, был в джинсах в обтяжку, широкий браслет посверкивал на запястье. Да, а платьице на девушке было такое короткое, что никто, ни в Москве, ни в Париже и Лондоне, не посмел бы упрекнуть её в провинциальности. Ни её, ни конечно же её спутника.

Они поравнялись с Костей. Он набрался смелости — все же он был здесь представителем столицы — и поглядел на них в упор, чуть ли не бесцеремонно. Поглядел, и ему показалось, что он где-то уже их видел. Этого бородатика наверняка где-то видел. Нос простецкий, а глаза лукавые, припрятанные, и яркий, ухватистый рот торчит из бородёнки, улыбчиво, бойко сверкая крепкими литыми зубами. Совсем недавно где-то видел он это лицо. Артист какой-нибудь? Кинозвезда заезжая? И она тоже кинозвезда? Ведь и её лицо показалось ему знакомым. Поднятое, даже вскинутое, весёлое, с удивлёнными и смеющимися бровями. Что-то и в этом лице было знакомо, напоминало не припоминаясь. Глаза у неё были большие, в синеву, но тоже припрятанные, не всмотреться. А может, хоть и столичным был Костя жителем, хоть и студентом МГУ, да ещё и из смелого племени журналистов, а может быть, просто смутили его эти в синеву глаза? У девичьих глаз есть такая особенность — смущать и загадки загадывать.

Костя отвёл глаза, чувствуя, что и его рассматривают и тоже в упор.

— Стоп! —вдруг сказал молодой человек, бесцеремонно схватив Костю за руку. — А ты не Лебедев ли, не наследник ли тот самый, что прибыл из столицы?

— Да, я Лебедев.

— Ну вот! А я смотрю, чьи это парень брови приметные нацепил? Не доктора ли Лебедева? Будем знакомы: сын друга вашего покойного дядюшки. Григорий Уразов.

— Костя Лебедев.

— А это моя сестрица, мадемуазель Александра Уразова. На год меня моложе, на десять лет умнее и на целое столетие образованней. Впрочем, не зубрила. Целеустремлённость, воля. Я — противоположность.

— Не зовите меня Александрой. — Она разглядывала Костю серьёзно, внимательно, будто он был вещью какой-то и надо было решить, чего эта вещь стоит. — Это имя вам не подходит.

— Мне?

— Да. У меня ведь множество имён. И это очень удобно, знаете ли. Я — Александра. Аристократизм, торжественность, официальность. Я — Саша. Это уже некий интим, не правда ли? Я — Шура, наконец. Это как домашнее платьице, это для родственничков. Зовите меня — Ксаной.

— А это имя как растолковывается?

— Сами сообразите. Для вас оно подходит. А мы идём к Анне Николаевне. Наш отец был выслан вперёд. Он вам не повстречался? Во–первых, борода, а во–вторых, чуть–чуть похож на меня с братом.

— Да, Лукьян Александрович уже прибыл. Верно, вот теперь я понял, почему вы оба мне показались знакомыми. На отца своего похожи — вот почему.

— Мы — на отца, вы — на дядю. Верный признак заурядности, правда?

— На кого же прикажете походить?

— На самих себя. В единственном чтобы быть экземпляре. Ну, пошли. Старики чтут в нас почтительность. Из нашего папеньки можно верёвки вить, если только не будешь опаздывать к обеду.