Землетрясение. Головокружение
Шрифт:
Снежные вершины, до которых было рукой подать, когда Костя смотрел на них с университетской площади, почти не придвинулись, хотя машина долго уже была в пути, хотя уже скалы замелькали, круто вверх вздымая свои странные тела. А снежные вершины почти не придвинулись. Машина въехала в горы, и холмистые склоны вокруг, скалы эти, деревья, примостившиеся на кручах, — все это уже было горами, а снежные вершины так и оставались все в том же недалёком отдалении. Вот оно, вот теперь только и понял Костя, что это означает: снежные вершины. Они лишь кажутся близкими, доступными. А взойди попробуй.
Костя не знал, на что смотреть. Он извертелся, сидя на своём хозяйском месте рядом с Григорием. Ксана отказалась сесть впереди.
— Вам
Сейчас она сидела за спиной у Кости. Рядом с ней сидел Туменбай. Они не разговаривали между собой, разговор был общим, но все же так выходило, что Туменбай вёл этот разговор, объясняя, рассказывая. И так выходило, что Ксана управляла этим разговором. Она спрашивала, и Туменбай отвечал. Ксана была добра, и добр был Туменбай. Они говорили только о том, что могло бы заинтересовать Костю, разговор вёлся ради него, чтобы ему было легче освоиться в горах, но что–то было в этом разговоре ещё и такое, что жило тайком, пряталось за словами, таилось в звуке голоса. И тогда общий разговор этот, в который и Григорий и Костя вставляли слова, становился странным каким-то, тревожным, тревожащим. Он был разговором двоих на виду у двоих, он был загадкой, тайной, про которую знали только Ксана и Туменбай.
Горы занимали Костю, все вокруг было новым и удивительным, но он не мог забыть про Ксану и Туменбая, не мог не вслушиваться в их открытые и вместе сокрытые слова. И он оглядывался, всё время оглядывался, будто скалу, или дерево, или ещё там что-то провожая глазами, а на самом деле лишь затем, чтобы снова глянуть на Ксану, на Туменбая, чтобы понять, угадать их тайну — тайну их слов, их взглядов, — которая становилась теперь и его тайной, тайной его участи, хотя он этого ещё не понимал, да и не мог понять.
А горы, их снежность, их вершины, так все и оставались далёкими. Многое стало различимее, проглянули извилистые борозды в снегу, следы недавних лавин, открылись, увиделись пропасти, похожие на великаньи разверзшиеся рты, но и стало понятно, как ещё долог до всего этого путь. Стало понятно, что пройти его тебе не под силу. Да и не было никакого пути к вершинам, — это стало понятно. Между тем машина все шла и шла, вверх и вверх. И вдруг орёл сорвался с недалёкой скалы, — его не было видно, когда он там сидел, — и шумно и тяжело сперва, а потом все легче и легче стал уходить в небо, к вершинам.
— Иногда я завидую орлам, — сказал за спиной Туменбай.
— Иногда? А ещё кому? — спросила Ксана.
Косте захотелось оглянуться, потому что Туменбай ничего не ответил. Вслух он ничего не ответил. Костя приказал себе не оглядываться. Хватит, хватит оглядываться! Костю тоже поразил орёл. Не сам по себе, а то, что был он не в клетке, что жил здесь, в этих скалах. Вот распахнул громадные серые, пыльные крылья и полетел по своим делам. И видно было, как поджимал он лапы, чтобы удобнее было лететь, виден был соннояростный его глаз, два оранжевых кружка, точных, как дульца. Белесым, истёршимся от работы был страшный, ни на что не похожий убийца–клюв.
Орёл бы., уже далеко, а Костя никак не мог прийти в себя. Серьёзно и страшно махал вдали крыльями орёл. Серьёзными, страшными были эти неприступные горы. Все вокруг было серьёзным, не шуточным. Голоса за спиной были серьёзны. Слова, которыми обменивались Ксана и Туменбай, утратили свой прямой смысл, в них жила тайна, и это было серьёзным. Узкая дорога, лепившаяся, играючи со смертью, то к скалам, то к пропасти, — это тоже было серьёзно. И лёгкость, с которой Григорий крутил баранку, беспечная его поза — все это было не более как рисовка.
Машина вдруг выскользнула в долину, на плоский пятачок в горах, где даже какие-то домики стояли, лёгкие и пёстрые, нежданные и негаданные в этих местах.
Крохотная долина эта показалась просторной, миролюбивой, хотя горы нависали над ней, и, кажется, то были уже совсем близкие горы.
—
— Аллах милостив, так думает человечество, — сказал Туменбай. — Зачем два обвала на одно и то же место? Аллах тоже любит разнообразие.
— Интересно, какие он пошлёт нам здесь шашлыки. — Григорий с наслаждением бросил машину вперёд по раздавшейся дороге, с наслаждением, когда машина встала, уронил руки на колени. — Устал! — признался он. — Ответственность. Кабы своя машина и своя только жизнь… Э, да мы тут не первые!
У пёстрого домика, окутанного дымком от жарившихся шашлыков, уже стояла машина, и шофёр, подняв капот, поил её из ведра, как и всадник бы поил своего коня после трудной горной дороги.
Костя ступил на землю и глянул вокруг. Запомнилось: эта машина с поднятым капотом, близкий снежный склон горы, на котором явственно проглянули угрюмые глаза над широким приплюснутым носом, громадная проглянула морда зверя. Скорее всего, это была морда львицы, хмурая и неумолимая. Львица была голодна. Запомнился великаньего роста малый, в белом очень коротком для него халате. Громадными ручищами он ловко поворачивал над ящиком с углями шампуры с шашлыком, сразу ухватывая по нескольку штук. Был он так толст, так круглолиц, такие под распущенными рыжеватыми усами победоносные посверкивали у него зубы, что сомнения быть не могло: все эти шашлыки он сам и съест. Запомнилась появившаяся на веранде пёстрого домика женщина с усталым и удивительно знакомым лицом. Устало присела она к столу, устало подпёрла рукой подбородок, устало и равнодушно встретила и миновала взгляд Кости. Он знал, что знает её, но никак не мог вспомнить. И это тоже запомнилось — это мучительное неумение узнать знакомого человека. Запомнилось, что, едва выйдя из машины, Ксана и Туменбай направились к горе. Они далеко не ушли, они просто отошли от других. Он что-то говорил ей, вскинув руку. Может быть, показывал голову львицы? Может быть, рассказывал про эту гору? Он был здесь у себя, и он уверенно поводил рукой, как человек, которому все тут ведомо и который и сам всем тут ведом. Ксана смотрела на него прямо, не отводя глаз. Запомнилось, как она смотрела на него. Запомнилось, какое у неё было лицо. Отчего-то тоже усталое, как у женщины на веранде. Та женщина была много старше Ксаны, но все ещё была красива. Хотя нет, она не была красива. Это слово ничего не объясняло про неё. Это слово вообще почти ничего никогда не объясняет. Эта женщина могла быть и красивой и такой, как сейчас, усталой, понурившейся, отпускающей себя в старость. Костя измучился, пытаясь узнать её. А Ксана и Туменбай все так и стояли, глядя друг на друга, и Туменбай дарил и дарил Ксане свои горы. Трудно было смотреть на них. Запомнилось, как трудно, как мучительно было смотреть На них. Все вокруг было мучительным, всё было хмурым, как голодная львица.
— Эй, Костя, на помощь! — позвал Григорий. — Шашлыки готовы!
Григорий стоял возле великана–повара, и тот наделял его веерами из шашлыков.
Эти шашлыки снова объединили всех. Шашлыки не умеют ждать, они быстро остывают.
Уселись на веранде, неподалёку от женщины, которую Костя так все ещё и не вспомнил. Впору было хоть спросить у кого-нибудь. Может, Григорий знал её? Но Григорий на месте не сидел. Он в их компании взял на себя роль доброго малого, который за всем бегал, все раздобывал — вот бутылку вина раздобыл, стаканы, — и делал он все это с такой кротостью и готовностью, с таким не свойственным ему откликом на всякий жест, что ясно было: играет парень роль. Так ему нынче вот захотелось. Он и тост первый провозгласил, сразу же задав тон всему застолью, тон весёлый и несерьёзный. А между тем куда как серьёзны были его спутники. Но Григорий ничего знать не желал, ни знать, ни замечать.