Землетрясение. Головокружение
Шрифт:
Лукьян Александрович задумался, оглянулся на дочь.
— Мужа, — сказала Ксана.
— Что ж, ты права, — согласился Лукьян Александрович, но и немного опечалился. Уж очень скор был ответ дочери. Она будто пробудилась, будто встрепенулась, выбрав себе на всю свою дальше жизнь фамилию. И слишком явна была её готовность отрешиться от фамилии отца.
Регистраторша внимательно посмотрела на Ксану, потом посмотрела на Костю и многое поняла: ведь всякая работа вырабатывает свою профессиональную зоркость. Её узкие, здешнего прищура, глаза насторожились.
— А зачем вы так торопитесь? — спросила она у Лукьяна Александровича. — Вот уж бы не советовала…
— Это из-за меня, — сказал Костя. —
— А–а-а, — пропела регистраторша и веря, и не веря.
Но это «А–а-а» пропелось и в самом Косте. Он вдруг уразумел, что ему придётся так и поступить, что ему теперь жить здесь. Да, он только сейчас это понял. Не было времени подумать, хоть как-то осмыслить все. Он даже не успел ещё домой написать. Письмо от матери пришло всего час назад. Письмо, в котором она была так бестревожна и лишь советовала сыну, чтобы он поосторожнее обращался с машиной. Что там машина! Он вот женится, он вот в загсе! Он вот остаться надумал в этом городе! Кругом голова пошла у него от этих мыслей. Подумать бы, побыть бы одному, повременить бы, спросить совета у отца с матерью. Нет, думай не думай, а он уже был в плену обстоятельств. Он не знал по молодости лет, как ухватист этот плен, он только чувствовал, что назад дороги ему нету, да он и не собирался поворачивать назад. Напротив, его бы воля, он бы прибавил скорости. Вот кто спешил, так это он. Но только его поспешность была свята.
За порогом Дворца Счастья светило солнце, слепило солнце. И за этим порогом вихрь подхватил Костю. Он все делал сам дальше, но, казалось, кто-то схватил его за руку и бегом, бегом увлекал за собой. Было мелькание лиц вокруг, мелькание улиц, домов, в небе то вспыхивало солнце, то загорались звезды. Было шумно, было весело, было и страшно. Это был страх особенный, такой, что всегда где-то рядом бежит со счастьем, прячется в его тени. Это был страх–сомнение, страх–предчувствие, страх–совесть.
Ксана была ровна с Костей, добра с ним. Только она все задумывалась и часто, странно часто вдруг оглядывалась. Они шли куда-нибудь, ехали куда-нибудь, и вдруг она умолкала, замирала и принималась оглядываться, словно кто окликнул её или кто-то ей померещился. Никто не окликал, никого не было.
Куда только не затаскивала Костю в эти дни Ксана. Весь город они обходили и объехали. Она ему показывала город. Они побывали во всех ресторанах, чуть ли не во всех шашлычных. Вот когда пригодился дядин бумажник. Множество раз на дню, кружа по городу, возвращались они на университетскую площадь, к молодому скверу, за которым так отчётливо видны были горы, к колоннам университета, издали казавшимся мраморными, древними. Они вступали в тень этих колонн, и Костя вспоминал, как увидел здесь Ксану, в широком платье, похожем на тунику, в сандалиях с высокой шнуровкой, — она была тогда девушкой из Древнего Рима. Костя вспоминал, как шёл тогда через этот сквер, не страшась солнца, парень в белой рубахе, как вольно он шёл. Он был сыном этой земли.
Бывать на университетской площади было мукой для Кости, но Ксана так прокладывала их маршруты, что нельзя было эту площадь миновать. К счастью, она не задерживалась тут долго.
Благословенный город, Костя все смелее ездил по нему на машине, и никто не спрашивал у него прав, которых у него не было и ещё и быть не могло. Машина — вот кто помогал Косте в эти дни. За рулём он забывался, успокаивался, обретал веру в себя. Если бы можно было, он бы с утра до вечера не вылезал из машины.
Пришло письмо от матери. Теперь это было тревожное письмо, и все оно было о том, чтобы он не спешил, не спешил, чтобы дождался отца, которому вот–вот удастся по пути из Гасан–Кули завернуть к сыну. Но это было и доброе, прощающее, как только мать умеет прощать,
А был ли он счастлив, наш Костя?
Да, конечно, он был безмерно счастлив. Но было ему и страшно. Страх не покидал его, бежал в его тени. Это был страх–сомнение, страх–предчувствие, страх–совесть.
Они всё время были вдвоём, им старались не помешать, не нарушить их уединения. Даже Григорий оказался деликатнейшим человеком. Так полагалось, ведь они были помолвлены, более того, они сдали заявление в загс, более того, уже близок был день, когда их должны были расписать, и им просто необходимо было получше узнать друг друга. Да им никто больше и не нужен был во всём мире, — только он ей и только она ему и были нужны во всём мире. Так полагалось, так считалось.
Они сидели у Кости в этот вечер. День промелькнул, как и все эти дни, знойный, слепящий, оглушительный, суматошный. Радостный и безрадостный, потому что Ксана и сегодня все оглядывалась, вдруг да оглядывалась, будто ждала, что кто-то выйдет из дверей, отделится от дерева, окликнет её. Всякий раз, оглянувшись, она взглядывала на Костю, не заметил ли он её движения. Он старался сделать вид, что не заметил. Но это было неправдой, он замечал, и он вздрагивал, когда она оглядывалась, и делался несчастным.
Весь день нынче он ездил с Ксаной по городу и покупал ей подарки. Так полагалось. Анна Николаевна даже списочек ему составила, что следует подарить. Вот когда пригодился дядин бумажник. Колкие сотни из него легко выпархивали и исчезали в ящичках касс. Было радостно дарить Ксане, было радостно выбирать с ней какие-то уже и такие вещи, которые должны были понадобиться им обоим, в их скорой, в их теперь уже скорой совместной жизни. То была игра, где он был сказочным принцем. Ей стоило только сказать, только руку протянуть, как он уже шёл к кассе и платил, и новый свёрток укладывался на заднее сиденье машины. Костя купил Ксане кольцо. Не обручальное. Те кольца уже были куплены Лукьяном Александровичем и ждали своего часа. Костя купил Ксане кольцо с большим голубым камнем, чуть, лишь отдалённо, лишь бледно перекликавшимся с синевой её глаз. Кольцо понравилось ей, и он купил. Надевая кольцо, Ксана глянула на Костю, быстро, коротко, незнакомо из глубины.
— Какой ты измученный, — сказала она. — Поедем домой. Ты устал.
Это была самая счастливая минута за все дни. Она заметила, что он устал, и в голосе её прозвучала доброта к нему, участие. Правда, ведь правда же, ему было нелегко. И всю дорогу домой — они ехали к нему — она ни разу не оглянулась, ни разу за всю дорогу.
И вот они сидели вдвоём в дядином кабинете, который теперь стал его комнатой, их комнатой.
Вечер, как всегда здесь, сразу стал ночью. Солнце недолго висело над кромкой гор. Кто-то обрезал верёвочку, на которой оно повисло, и солнце упало за горы. Темно стало, как ночью, хотя ещё время было не позднее.
— Ты посидишь ещё? — спросил Костя.
— Посижу.
А ведь они ещё ни разу не поцеловались, если не считать их первого «ты», хотя и были помолвлены, да что там, уже почти были мужем и женой во мнении своих родных, которые все делали, всячески способствовали тому, чтобы они всё время оставались вдвоём. А они ещё ни разу не поцеловались.
— Ты знаешь, — сказал Костя, — я начинаю привыкать к этому кабинету. К ружьям этим, даже к волку. Пожалуй, придётся мне стать охотником. — Костя поднялся и снял со стены тот самый короткоствольный американский карабин с магазином, который так приглянулся Григорию. — Возьму вот и убью тигра. Водятся тигры в ваших горах?