Земля без людей
Шрифт:
— Конечно, сначала это как будто ничего не значит. Ни один мужчина не обращает на это внимания. Но мой народ никогда не имел в этом мире счастья. Может быть, когда начнется новая жизнь, все будет по-другому? Но мне кажется, мне всегда кажется, что ты думаешь не так, что не поймешь меня. И вдруг он перестал слышать ее слова, потому что открылись ему глубины этой нелепой комедии, и он засмеялся, и единственное, что он мог делать, это смеяться — смеяться громко, не останавливаясь, и потом он понял, что исчезает сковывающее ее напряжение, что она тоже смеется вместе с ним и, смеясь, прижимается к нему все сильнее и сильнее.
— Милая, — сказал он, — все вдребезги разбилось в этом мире; и Нью-Йорк от Спаутен Даувилл до самого Баттери стал мертвой пустыней, и нет теперь никакого правительства в Вашингтоне. Сенаторы, судьи, губернаторы — все они умерли и гниют в земле, и евреи-ростовщики, и негры-ростовщики гниют вместе с ними. А мы — два ничтожных человечка, чтобы как-то выжить, кормимся на останках великой цивилизации и не знаем, то ли муравьи, то ли крысы заставят нас гнить вместе со всеми. Может быть, пройдет тысяча
8
На следующий день он доехал до Университетского городка и остановил машину напротив библиотеки. С момента катастрофы он ни разу не приезжал сюда, хотя был частым гостем городской библиотеки. Время и события, казалось, не коснулись этих стен. За пять месяцев не подросли заметно окружающие здание кусты и деревья. И водосточные трубы продолжали исправно трудиться, не оставив ни одного темного дождевого пятна на светлом граните стен. Все как и прежде, кроме царившего вокруг запустения и унылого забвения брошенной на произвол судьбы, ненужной вещи. Он не хотел разбивать окно — это бы открыло дорогу крысам и дождю. Но другого выхода не было, и тогда, с помощью молотка, он деликатно выставил только часть рамы, а потом дотянулся рукой до задвижки и открыл все окно. И еще подумал, что обязательно вернется, привезет с собой доски и защитит библиотеку от крыс и непогоды. Студентом он бывал здесь сотни раз, воспринимая это событие, как вполне ординарное. Но сейчас, когда изменился мир, он испытывал благоговейный трепет. Здесь, на этих полках хранилась вся та мудрость, благодаря которой цивилизация была построена, а значит, может быть восстановлена заново. Сейчас, когда он готовился стать отцом, у него появилось новое отношение к будущему, ответственность за него. Его ребенок не должен стать паразитом, кормящимся на останках рухнувшей цивилизации. Нет, его ребенок не станет жалким попрошайкой. Потому что все было здесь. Все знания человечества! Вообще-то он пришел сюда взять несколько книг по акушерству и благополучно исчезнуть, но, пройдя в гулкой тишине главного читального зала, а потом побродив по этажам книжных хранилищ, он почувствовал такое волнение, что ушел из библиотеки в полубезумном состоянии. Нет, сегодня он не будет переживать и беспокоиться из-за книг по акушерству. Для них у него еще есть впереди время. Домой, почти не различая дороги, он возвращался в состоянии транса. Книги! Почти все знания человечества хранились в книгах. Но скоро он стал понимать, что одних книг недостаточно. Прежде всего, должны быть умеющие читать и пользоваться книгой люди. И еще очень многое должен он сохранить. Семена, например. Он должен поставить себе задачу, чтобы самые важные культурные растения не исчезли с лица земли. Неожиданно он осознал простую истину, что все цивилизации зависели не только от усилий человека, но и от других, на первый взгляд, не очень значительных вещей, которые во все времена, как оруженосцы, как добрые товарищи и друзья человека, шли с ним рядом. Если Святой Франциск мог приветствовать солнце как брата своего, то почему мы тоже не можем воскликнуть: «О братец Ячмень! О сестра Пшеница!» Он улыбнулся. Так можно дойти до того, что, проливая слезы умиления, причитать: «О дедушка Колесо! О друг любезный Бином Ньютона!» Все открытия науки и философии должны быть неотделимы от Человека, стоять с ним плечом к плечу, а все, что не связано с деятельностью Человека, звучит нелепо и смешно. В лихорадке детского восторга он спешил рассказать все Эм. А она, в неведении своего великого предназначения и без каких-либо намеков на успех, учила Принцессу приносить назад брошенную палку. Эм, как, впрочем, он и ожидал, не прониклась восторгом от открывающихся перед ней горизонтов.
— Цивилизация, — сказала она. — О, я знаю. Это самолеты, поднимающиеся все выше и выше и летящие все быстрее и быстрее. И все такое прочее.
— И самолеты, и искусство. Музыка, литература, культура, наконец.
— Конечно культура. Детективы, фильмы ужасов и негритянские джаз-банды, от которых у меня закладывает уши. Он расстроился, хотя понимал, что Эм немножко дразнит его.
— Кстати о цивилизации, — улыбаясь, говорила она. — Тогда все считали время. А мы даже не знаем, какой сейчас месяц. А нам нужно знать, когда у него будет день рождения, чтобы отпраздновать его не через два года. И тогда он снова понял — вот она разница! Вот они различия между мужчиной и женщиной. Она думала только о сегодняшнем дне, ей было гораздо важнее определить время рождения ребенка, чем задумываться о будущей судьбе всей цивилизации. И к нему снова вернулось ощущение собственного превосходства.
— А вот что я не сделал сегодня, — сказал он, — так это не прочел все книги по акушерству. Извини, но мне кажется, у нас еще есть время. Или я не прав?
— Ты прав, прав. Может быть, они и вовсе нам не понадобятся. Помнишь, как в Старые Времена дети все время где-нибудь рождались: то в такси, то в больничном коридоре? Если они захотят посмотреть на свет, никто их не остановит. Позже, обдумывая их разговор, Иш не мог не согласиться, что Эм напомнила ему об очень важном. И чем больше он думал об этом, тем более значительной представлялась ему задача сохранения отсчета времени. Кроме всего прочего, время — это история, история — это традиции, а традиции есть суть любой цивилизации. Если рвется временная связь, вы можете потерять то, что уже никогда не восстановится. Возможно, многое уже потеряно, если, конечно, кто-нибудь из выживших, в отличие от него, не отнесся к времени с большим почтением. Возьмите, к примеру, семидневную
— Ну и ладно, — сказал он. — Мы все равно были где-то рядом. И если к тому дню, когда мы в последний раз видели закат, добавить еще один, то мы окажемся очень близко ко времени солнцестояния, а если добавить еще десять дней, то получится начало Новых Лет.
— И разве это не глупо? — спросила она.
— Почему глупо?
— А почему мы должны считать началом Нового Года, когда солнце начинает уходить к северу? Почему ты думаешь, что люди, которые занимались этим, все не перепутали и не ошиблись дней на десять?
— Вполне возможно, я не спорю.
— И тогда почему нам сейчас не начать Новый Год без этого, как ты его называешь, солнцестояния? Это будет проще.
— Проще, конечно. Но мы не можем взять и наплевать на календарь. Он установлен много лет тому назад, нельзя взять и передвинуть его просто из прихоти.
— Хорошо, а ты не помнишь никого по имени Юлий Цезарь, который сделал это? И восстания и смуты из-за этого? Но ведь все равно изменили.
— И все равно изменили! Ты опять права, и, думаю, мы тоже можем это сделать, если нам так хочется. Это дает человеку ощущение могущества! А потом, во власти необузданной игры воображения, решили, что им ничего не нужно выдумывать, что сама природа уже позаботилась о них, и с места, где стоит их дом, можно видеть полную дугу солнца, и они не станут заниматься условностями, придумывая месяца, пока сами того не захотят. Когда солнце сядет посередине моста, будет одна дата, а когда достигнет первого высокого горба холмов на севере, будет другая, а когда достигнет приметных ориентиров — третья. Зачем им иметь какие-то месяца?
— Послушай! — неожиданно воскликнула она. — Так совсем скоро Рождество. А я об этом забыла. Как думаешь, я успею до закрытия магазинов выбрать тебе галстук? И он улыбнулся едва заметной, немного виноватой улыбкой.
— Мне казалось, что это Рождество мы будем встречать в печали, но знаешь, мне почему-то не хочется быть печальным.
— А на следующий год, — сказала она, — будет еще веселее. И мы устроим первую елку.
— Да, и он, наверное, будет что-то лепетать и смеяться. Ведь правда, будет?! И еще я думаю о тех днях, когда смогу подарить ему электрический поезд и буду запускать его. Нет, бедный он малыш, думаю, не будет у него электрического поезда. Возможно, лет через двадцать пять, когда у нас будут внуки, мы снова заставим электричество работать.
— Двадцать пять лет! Да я буду совсем старухой. Странное это состояние — думать о будущем, как, впрочем, и о прошлом. Я вот сейчас подумала о будущем и вспомнила еще одну вещь — годы. Мы должны сохранить счет годам. Разве люди на каких-нибудь далеких островах не делают зарубки на деревьях, или еще что-нибудь? Понимаешь, ему обязательно захочется узнать, какой сейчас год, когда ему нужно идти голосовать, получать паспорт, когда, может быть, его смогут назначить министром. Если ты, конечно, не собираешься устанавливать для моего народа такие же порядки, как и в ушедшей цивилизации. Так какой это будет год? И опять он подумал, что только женщина способна говорить о таких жизненно важных вещах, думая о своем еще не родившемся ребенке. И хотя он понимал, что ее внутренним мировосприятием руководят безошибочные инстинкты, было ужасно горько осознавать, что оборвется бег сменяющих друг друга времен. Несомненно, пройдут годы, и археологи по геологическим пластам или кольцам на деревьях восстановят хронологический порядок событий, но они могли бы сберечь им уйму времени и сил, если бы сохранили сейчас традицию.
— Ты права, — вслух произнес он. — И пожалуй, нет ничего проще. Мы знаем, какой сейчас год, и, когда мы решим, что наступил новый год, мы выбьем его цифры на камне какой-нибудь хорошей скалы, а через год — еще одни цифры. Это будет трудная работа, и поэтому мы всегда будем помнить об этих годах.
— А глупо это не будет? Начинать новую дату из четырех цифр не будет глупо? Насколько я понимаю, — она на мгновение замолчала и спокойно огляделась кругом, настолько спокойно и уверенно, как могла делать только она. — Насколько я понимаю, этот новый год вполне можно назвать Годом Первым.