Земля без людей

Стюарт Джордж

— Что за восхитительное приключение! — воскликнул Иш, не в силах сдержать восторг от открывающихся перспектив. — Сколько бы я отдал, чтобы оказаться на вашем месте! Вы должны искать людей — не одиночек, а общества людей. Вы должны смотреть и запоминать, как люди справляются с трудностями, как начинают жить заново. Трудно сказать, что их может ждать за Миссисипи (это Иш снова вернулся к разработке маршрута). Много лесов, и дороги запросто окажутся в непроходимых завалах. С другой стороны, лесные пожары могут расчистить путь до прерий Иллинойса. Загадывать трудно, но если они доберутся до тех мест, то опять увидят все собственными глазами, а там уже примут решение по обстоятельствам. Догорали в подсвечниках свечи, а обсуждение все еще продолжалось. Стрелки часов подбирались к цифре «10», хотя, конечно, время могло быть величиной крайне приблизительной. Тем не менее часы в гостиной Иша являлись для Племени эталонным образцом времени, так как хозяин иногда сверял их ход с фазами луны. Но десять часов — это, конечно, позднее время для людей, живущих без электрического света и потому постепенно привыкающих с большей для себя пользой использовать свет, даримый солнцем. Вот почему все внезапно заторопились, встали со своих мест и потянулись к дверям. Когда гостиная опустела, Роберта отправили спать, а Иш и Эм принялись наводить порядок. Мелочи, но от этих мелочей Иш внезапно испытал легкий приступ ностальгии. Так все изменилось вокруг, а порой казалось, осталось таким, как прежде! Ведь все это могло происходить в Старые Времена, и он еще юнец, и его, а не Роберта могли отправить наверх спать. Он вместо Роберта мог украдкой (как, вполне возможно, делает сейчас Роберт) через перила лестницы подсматривать, как ходят по комнате его отец и мать, вытряхивают пепельницы, задергивают шторы, приводят комнату в относительный порядок, так, чтобы утром, когда спустятся

вниз дети, она не испугала картиной маленького погрома. Привычная череда заканчивающих званый вечер домашних дел, позволяющая расслабиться, отдохнуть от шума голосов непривычно затянувшейся беседы многих людей. Когда уборка подошла к концу, они сели на диван выкурить по последней сигарете. Покой, тишина, тлеют в полумраке гостиной две красные точки сигарет, и Иш снова мысленно вернулся к событиям сегодняшнего вечера. И хотя встреча приняла вовсе неожиданный характер, он думал, что в их теперешнем существовании наметился серьезный поворот от состояния самоуспокоенности и довольства к жажде активной деятельности.

— Связь с миром, — сказал он. — Связь с миром — это великая вещь! Вспомним историю. Если нация или общество изолируют себя от остального мира, то, рано или поздно, они становятся консервативными, а за этим следует неизбежная деградация, откат в прошлое. Такое общество ведет себя, как наши Джордж и Морин, собирая и храня ценности прошлого, и никакая сила не заставит его воспринимать новые идеи и мысли. Нечто подобное случилось с Китаем и Египтом. Но стоит возобновиться связям с другими цивилизациями, появляются новые идеи, а значит, вновь пробуждается интерес к жизни. И у нас это непременно будет. Эм молчала, но по тому, как она молчала, Иш понял: с ним не согласны.

— Что-то не так, дорогая? — спросил он.

— Видишь ли, я думала об индейцах, о том, что, наверное, не так хорошо им стало жить после встречи с белым человеком. А что говорить о судьбе моего народа после того, как к берегам Африки пристали первые корабли с работорговцами.

— Ты права, дорогая, и это еще одно подтверждение моих слов и моей точки зрения. Каково нам всем будет, если в какое-нибудь безмятежное солнечное утро появятся из-за соседнего холма торговцы рабами, а мы, оказывается, ничего и не знали об их существовании? Давай пофантазируем, что бы случилось, если бы индейцы могли послать в Европу своих разведчиков и быть готовыми к нашествию белых людей с их ружьями и лошадями? Иш был доволен: ведь он нашел такой убедительный аргумент. Какое бы уважение он ни испытывал к Эм, сейчас она защищала старый, привычный порядок вещей, а значит, проповедовала жизнь в невежестве. Нет, эта философия не выдержит испытания временем. Но Эм, качнув головой, лишь тихо произнесла:

— Может быть, все может быть.

— Ты помнишь? — продолжал он. — Я не устаю повторять это снова и снова. Мы должны жить созидая, а не подбирая то, что лежит под руками. Помнишь, я начал говорить об этом, когда еще не родился наш первый ребенок.

— Да, я помню. Ты ведь повторял это такое количество раз! И все равно порой бывает проще открыть консервную банку.

— Но и это должно когда-нибудь кончиться, и мы не имеем права допустить, чтобы это произошло так же внезапно, как сегодня с водой.

3

А когда на следующее утро он проснулся, Эм уже не было рядом. И он лежал не шевелясь, расслабленно упиваясь покоем, почти счастливый. И вдруг неожиданный, как разряд электрического тока в замкнутой цепи, толчок, всплеск очнувшегося сознания — и снова он думает, составляет планы. И снова приходит знакомое чувство раздражения. «Ты слишком много думаешь!» — упрекает он себя. Почему его мозг, в отличие от мозга остальных, не позволяет жить в покое и быть счастливым без этих бесконечных планов на будущее, все равно, будет ли это план на ближайшие сутки или перспектива на ближайшие двадцать пять лет. Почему он не может себе позволить бездумно полежать хотя бы шестьдесят секунд? Нет же. Снова какой-то толчок, приводящий в движение эту бесконечную карусель, и, хотя тело его неподвижно, мозг начинает набирать обороты, как двигатель, прогреваемый на холостом ходу. Двигатель? Ну конечно, сегодня он будет думать о двигателях. Дарившие счастье мгновения между сном и окончательным пробуждением прошли безвозвратно, и злым движением руки он откинул прочь одеяло. А утро снова было яркое, солнечное. И хотя воздух утра был свеж и прохладен, он вышел на маленький балкон и долго стоял там, глядя на запад. За прошедшие годы деревья повсюду заметно подросли, но все еще видны были вершина горы и большая часть залива с двумя перекинутыми через него огромными мостами. Мосты! Для него мосты до сих пор оставались самыми мучительными воспоминаниями о великом прошлом. А вот для детей, и он замечал это все чаще и чаще, мосты — такая же привычная, ничем не примечательная, не вызывающая никаких ассоциаций деталь их маленького мира, как холмы или деревья. Но для него — Иша — мосты есть застывшее свидетельство былого величия и славы того, что некогда называлось цивилизацией. Так, наверное, готы смотрели на римские храмы или триумфальные арки. Нет, такая аналогия не выдерживает критики. Дикий варвар испытывал радость и довольство от своего привычного ему образа жизни; он был уверенным творцом — созидателем своего собственного мира. А Иш — он один из тех, чье время уже прошло. Он — оставшийся в живых римлянин, сенатор или философ, избежавший участи погибнуть под ударами варварских мечей, оставленный оплакивать судьбу на руинах великого города и бродить по нему в страхе, зная, что никогда более не встретить в термах старых друзей и не испытать великого чувства покоя и уверенности при звуках тяжелой поступи когорт непобедимых легионеров. Нет, он не римлянин. «История повторяется, — подумал Иш, — но с маленькими вариациями». А кому, как не ему, представился случай самому творить историю. Ее повторения — отнюдь не зубрежка тупым мальчишкой таблицы умножения. История — это художник, воплощающий одну и ту же идею разными красками и деталями, композитор, по-разному обыгрывающий одну и ту же тему — то ведя ее в миноре, то поднимая на октаву выше, расцвечивая то нежным звуком скрипок, то взрывая мощным призывом медных труб. В одной пижаме, чувствуя, как легкий бриз холодит щеки, он стоял на балконе. Стоял, втягивая в себя этот холодный воздух, и с каждым новым глубоким вдохом приходило понимание, что даже запах вещей изменяется. В Старые Времена человек обычно не задумывался, чем пахнет воздух большого города, хотя где-то понимал, что это сложная смесь из запахов дыма, выхлопных газов, готовящейся еды, мусорных бачков и даже запаха людей. Но сейчас это был просто острый, пьянящий запах воздуха — воздуха сельских полей и горных пастбищ. Но мосты! Они манили его, как свет притягивает взгляд путника в мраке ночи. Возле моста Золотые Ворота он не был уже много лет. Такое путешествие будет означать долгий, очень долгий поход пешком, и даже для собачьей упряжки он будет очень долгим — и значит, придется ночевать под открытым небом. Но Бэй-Бридж лежал перед ним как на ладони, и он видел и потому знал его хорошо. Он даже помнит, каким мост был когда-то — шесть рядов мчащихся навстречу друг другу автомобилей, грузовиков, автобусов, а в нижнем ряду — трели трамваев. Теперь на мосту — он еще помнит — осталась лишь одна машина, та самая аккуратно припаркованная к поребрику западного пролета маленькая двухместка. Желтая регистрационная карточка все еще продолжает покачиваться на рулевой колонке «Джон С.Робертсон» (а может, Джеймс Т. — Ишу уже не вспомнить), и еще номер улицы Окленда. Некогда ярко-зеленая краска выцвела до зеленовато-серой, и стоит машина на безнадежно спущенных шинах…

Даже глазу заметны перемены на их поверхностях. Башни, прячущие свои верхушки в летних облаках, длиной в мили провисающие стальные тросы, переплетение массивных стальных балок — никогда уже не заиграет на них солнце, не отразится полным серебра, сияющим утренним лучом. Словно погребальный покров, накрыл их красно-коричневый слой ржавчины — знак запустения и одиночества. Только на вершинах башен да на нитках стальных тросов мертвенно-белым на коричневом выделяются бесформенные пятна — следы птичьего помета. Год за годом прилетают и садятся на них морские птицы — бакланы, чайки, пеликаны. А под мощными опорами суетятся, дерутся, плодятся и живут крысы. Живут, как могут жить только крысы, — в суете, рождении детенышей, в драках за уютное гнездо, а в отливы пожирающие крабов и мидий. Не заметны следы безжалостного времени на пустынной теперь проезжей части моста — шершавом полотне бетона с пока еще редкими трещинами. Там, где осела принесенная ветром земляная пыль, пробиваются чахлые травинки, но немного их — совсем немного. А внутреннего строения моста совсем не коснулось время. Ржавчина разве на самую малость изменила его прочность. А вот на восточном краю, где во время штормов соленая морская вода глухо билась о стальные, не покрытые слоями защитной краски фермы, коррозия проникла чуть глубже. Инженер, если бы остался хоть один, покачал бы головой и распорядился до замены деталей остановить движение. Вот, пожалуй, и все. А пока воплощение много лет назад погибшей цивилизации продолжало отбивать натиск морской и воздушной стихий.

Иш медленно вышел из состояния транса и пошел в дом бриться. Прикосновение острой стали одновременно успокаивало

и вселяло новые силы. Ощущая приятное возбуждение от предвкушения решительных действий, он думал о том, что предстоит сделать. Для начала он проследит за возобновлением работ на строительстве отхожих мест и колодца. Он продолжит разработку маршрута экспедиции в глубь страны (Президент Джефферсон дает последние наставления Льюису и Кларку!). Он будет заниматься проблемами возрождения автомобильного транспорта. Возможно, этот день войдет в историю Племени как день покорения дороги, причем не только в прямом смысле езды по ней на автомобиле, но и в символическом, как покорение дороги, ведущей к возрождению цивилизации. Иш закончил бриться. Однако ему очень не хотелось расставаться со столь приятными, щекочущими самолюбие мыслями, и тогда он снова намылил щеки и повторил рождающую столь приятные ощущения процедуру. Их маленькое общество — эти тридцать с небольшим человек, — вот кто посеет семена будущего. Все они личности, и если, по большому счету, не выдающихся способностей, то, безусловно, неиспорченные — здоровые и душой и телом. Несмотря на присущие им недостатки, любой из рожденных после Великой Драмы окажется лучше в сравнении с любым случайно выбранным из моря человеческих индивидуумов, ранее населявших Соединенные Штаты. В который раз Иш мысленно одного за другим представлял населявших Сан-Лупо взрослых, пока, перебрав их всех, не остановился на собственной персоне. Благодаря чему он оказался выше всех? Ну как же! Он еще помнит, как в этом самом доме сидел над листом бумаги и, пункт за пунктом, записывал качества, которые, по его мнению, помогут приспособиться к новой жизни. Даже не забыл про вырезанный аппендицит. Жизнь без аппендицита, конечно, замечательная штука, но на его памяти никто в Сан-Лупо не жаловался на неприятности, причиняемые аппендицитом. Были там еще пункты, которые, как он сейчас понимает, утратили свой первоначальный смысл. Например, его способность прекрасно обходиться без людского окружения. Сейчас это явно нельзя отнести к разряду достоинств. Возможно, сейчас это даже порок. Но ведь за эти годы он и сам здорово изменился. Если взять чистый лист бумаги сегодня, то вполне вероятно, что и список личных качеств окажется совсем другим. Он многое прочел и научился многому. И, что, наверное, гораздо важнее, все эти годы рядом была Эм, и еще он стал отцом большого семейства. Он заматерел, он возмужал, как должен возмужать мужчина. И силы воли у него гораздо больше, чем у Эзры или Джорджа. И когда придет испытание, они будут первыми, кто обратится к нему за помощью. Он единственный, кто может думать и глядеть в будущее. Иш разобрал бритву и бросил лезвие в шкафчик аптечки, где валялось уже много таких использованных лезвий. Он никогда не опускался до бритья одним лезвием дважды. Поскольку повсюду лезвий было великое множество, он не видел смысла в экономии. И тем не менее порой его занимала курьезная проблема, куда девать использованные бритвенные лезвия. Он еще помнит старый анекдот на эту тему. Смешно, какая ерунда может храниться в памяти после столь грандиозных перемен. После завтрака Иш направился переговорить с Эзрой. Встретились они, сели на ступеньки крыльца и начали мирную беседу. А мимо проходили люди, и совсем скоро вокруг них образовался маленький коллектив. Так всегда бывает, когда видишь, что кто-то другой занят на первый взгляд интересной беседой. И разговор получился под стать тихому утру и хорошей погоде. О всяких пустяках, с незлобивыми шутками да порой слишком громким смехом всякой несерьезной мелюзги. Что касается дел серьезных, то никто не возражал, что пора возобновить брошенную вчера работу, но и бежать приниматься за нее не торопились. Это стало понемногу раздражать Иша, и раздражение усилилось, когда Джордж размеренно и монотонно затянул старую песню про лед и газовый рефрижератор. Наконец Эзра и три молодых человека лет по двенадцать в сопровождении шустрых малолеток отправились на строительную площадку. Стоило им, не торопясь, отойти всего на несколько шагов, как все они внезапно оказались жертвами благородного порыва. Все, включая Эзру, бросились бежать наперегонки, дабы определить, кто же первым окажется на строительной площадке и бросит первую лопату земли. Иш видел, как, скорее всего, не понимая, что происходит, вместе со всеми, с развевающейся на ветру гривой длинных светло-золотистых волос, бежала Иви. Кто добежал первым, он не мог сказать, но в считанные минуты комья земли полетели во все стороны, и поднятая пыль плотной завесой скрыла трудящийся люд. А Иш не знал, то ли радоваться, то ли огорчаться. Такое впечатление, что ребята, сломя голову помчавшиеся к своим лопатам, превратили серьезную работу в некое подобие развлечения, словно не понимали разницу и не могли отличить труд от игры. Все это, конечно, выглядело красиво и замечательно, но никогда не достигнуть в работе заметных результатов, если основательно не настроиться на нее. Как обычно бывает, этот игривый энтузиазм схлынет через полчаса, земля с лопат полетит медленнее, и сначала детишки, а потом и люди постарше медленно разбредутся заниматься какими-нибудь более приятными делами.

А когда в давние времена — такие давние, что и не представить, когда это было, — они крадучись приближались к пугливому оленю; или, скорчившись на мокрой земле, дрожа от холода, ждали, когда опустится стая птиц; или, рискуя свалиться в пропасть, преследовали на отвесных кручах горных коз; или, охрипнув от крика и оглохнув от неистового лая собак, загоняли дикого кабана, — это не было работой, хотя порой срывалось дыхание и свинцовой тяжестью усталости наливалось тело. Когда женщины носили в чреве своем, рожали, а потом кормили грудью или бродили по лесу, собирая грибы и ягоды, или охраняли огонь у входа в каменную пещеру, — и это не было работой. И не считалось забавой, когда пели, танцевали и занимались любовью. Песней и танцами можно снискать милость духов леса и воды — очень серьезное дело, — хотя, может быть, кто-то и испытывал удовольствие от пения и танца. А что касается любви, то благодаря этому и милости богов продолжало свое существование на земле племя первых людей. Вот почему на заре человечества игра и труд были неразрывным, единым целым, и не существовало слов, способных отделить эти понятия друг от друга. Но шло время, проходили одни века, на смену им шли другие, и многое изменилось в этом мире. Человек изобрел цивилизацию и раздувался от гордости за свое детище. Но ни в чем так сильно не изменил приход цивилизации жизнь человека, как в разграничении понятий работы и удовольствия, и в конечном итоге эта грань стала еще более острой, чем между сном и бодрствованием. Сон стал рассматриваться как нечто расслабляющее человека, а «сон на работе» — как отвратительное преступление. Включенный свет или утренний звонок будильника перестали быть определяющими символами разделения состояния сна и бодрствования, и на смену им пришли более яркие символы — щелчок компостера в проходной завода или свисток, сигнализирующий начало рабочего дня. Люди стояли в забастовочных пикетах, выламывали булыжники из мостовых, взрывали начиненные динамитом самодельные бомбы, чтобы хоть час переместить из одного временного цикла в другой. И с таким же упорством воевали против них те, кто не хотел допустить подобного. И труд становился все более тяжким, а развлечения — все более искусственными и лихорадочными.

На ступенях крыльца дома Эзры остались сидеть лишь Иш да Джордж. Иш чувствовал, что старина Джордж хочет что-то сказать. «Забавно, — думал Иш, — кто станет возражать, если собеседник сделает паузу после того, как что-нибудь скажет?». Джордж выдерживал паузу, еще не произнеся ни единого слова.

— Да, — сказал Джордж и снова замолчал. — Да… пожалуй, пойду я за досками… укреплю ими стенки, когда яма станет глубокой.

— Отлично! — сказал Иш. И он знал, что, по крайней мере, Джордж доведет свою работу до конца. Привычка к работе прочно укоренилась в Джордже еще со Старых Времен, и, наверное, он по-настоящему и не знал, что такое развлечения. Джордж пошел к своим доскам, а Иш отправился разыскивать Дика и Боба, которым наказано было отловить собак и запрячь их в тележки. Нашел он их возле своего дома. Три собачьи команды были уже полностью готовы к походу. Из одной тележки торчал ствол винтовки. Иш задумался, соображая, что еще он должен взять с собой в дорогу. Ведь явно чего-то не хватало.

— Послушай, Боб, — он вспомнил наконец. — Сбегай, принеси-ка мой молоток.

— А-а, а зачем он тебе?

— Да просто так. Вдруг понадобится отбить замок.

— А камни на что? — спросил Боб, но в дом все же пошел. Используя временную паузу, Иш достал винтовку и проверил, заряжен ли магазин. Таков был заведенный порядок, и Иш сам настаивал на этом. Мала вероятность встречи с разъяренным быком или медведицей с маленькими медвежатами, но все же ружье дарило чувство уверенности. Часто просыпаясь среди ночи, Иш вспоминал — и картина эта как живая вставала перед глазами, — по его следу бежит свора голодных псов. Вернулся Боб и быстро, словно желая поскорее избавиться, протянул молоток отцу. И стоило лишь покрепче ухватиться за щербатую ручку, Иш испытал необъяснимое чувство уверенности. Знакомая тяжесть четырехфунтового молотка дарила ему ощущение внутреннего покоя. Это был тот самый, подобранный незадолго до укуса гремучей змеи молоток. Уже тогда щербатая, ручка за эти годы растрескалась еще больше, и он часто думал, что давно следовало заменить ее на новую. По правде говоря, он вполне мог найти себе новый инструмент, но скорее всего потому, что молоток не имел особой практической ценности, не сделал ни того ни другого. По традиции Иш в Новый год выбивал с его помощью новые цифры, хотя для этой цели подошел бы инструмент и полегче. Ну а сейчас он положил молоток под ноги и почувствовал, что все в этом мире в полном порядке.