Земля и люди. Очерки.
Шрифт:
Директор не подчинился команде.
Как больно было бы ему видеть падение Соколят! Там, в этом сельце, живет крепкий народ; пусть тамошние мужички и прижимисты, и скопидомы маленько, и погулять по случаю праздника не дураки, но как работают, как хозяйски ведут дело и как, наконец, живут! Достаточно, не называя ничего иного, привести один примерчик: в каждом третьем дворе здесь поблескивает никелем легковой автомобиль, непременно «Жигули». До Сажино отсюда хорошая трактовая дорога, его, лиссоновская, самая первая совхозная стройка, потому что уже тогда народ просил
Все у каждого трудовое, не праздные у соколятцев руки.
Какие там трактористы, какие шоферы, какие свинарочки!
Не мог, не имел права Николай Михайлович подписать приговор деревне.
Наверху отрезвление не заставило себя ждать. Да и как иначе, если к той поре, а это было начало десятой пятилетки, проблема с мясом стала подниматься на дыбы? Соколятская свининка осталась весомой добавкой в общих поставках мяса совхозом.
И все же именно специализация позволила «Ударнику» окончательно подняться на ноги, твердо встать на своей земле.
Потому что в общем-то специализация — это не какая-то там частность от частности, вроде торфоперегнойного горшочка или кукурузы даже, которая в наших краях так и не оправдала свое предназначение стать чуть ли не единственной кормилицей уральских буренушек, хотя подспорьем в кормовой базе стала; согласитесь: если направление выбрано не только точно, в соответствии с природно-климатическими особенностями хозяйства, но и с прикидкой на заранее подготовленную базу, на опыт людской, уже накопленный, то это уже предпосылка к успеху.
В 1974 году, посоветовавшись с активом, все взвесив, руководство хозяйства отправило в область ходатайство — дать «Ударнику» не просто зерновое, а семеноводческое направление. Бумага, как это иногда случается, оказалась кстати: организовывалось областное объединение семеноводческих совхозов с тяжеловатым, но большого смысла названием — Свердловсксортсемпром.
Нынешнего главного агронома совхоза Николая Панфиловича Манылова Лиссон пригласил к себе девять лет назад. Немолодой выпускник агрофакультета был ему как бы сродни: хоть и выходец из деревни, но работал в городе, был крановщиком, то есть познал нелегкий хлеб рабочего.
Поставил перед ним задачу: с тринадцати-пятнадцати центнеров, которые считались отличным результатом, пойти в урожайности к двадцати. И взять этот предел за пятилетку.
Директор видел сомнения агронома, большие сомнения, но сказал ободряюще:
— Берись, Николай Панфилович. Будем начинать вместе…
Верили в органику: вон ее сколько скапливается у ферм; надежды возлагали и на севообороты: давать под зерновые, предшественниками к ним, бобовые культуры, они обогащают почву азотом. Все пустить в ход, поднять культуру обработки почвы — разве не даст это сдвига? Должно дать.
Но Манылов сделал главную ставку не на органику, а на туки — на суперфосфаты, калийные и натриевые соли, на сложные удобрения…
Уже и до него что-то делалось: к семидесятому году гектару доставалось их уже до сорока
Вот он, Манылов, весь: средних лет, лицо простецкое, крестьянское, дубленая кожа — от жары и холода, от солнца и ветра. А в глазах сметка, они проницательны и умны.
Однажды в соседнем районе он выпросил у знакомого агронома вагон нитрофоски, сверх фондов — люди не взяли. Удачей распорядился сам, и щедро: дал под ячмень на одном поле полную норму удобрения, какая требовалась там земле. Вносил туки одновременно с посевом. Но в ночную смену нитрофоску не подвезли, и часть участка не получила того, что было дано всему полю. Директору ничего не сказал: то ли забыл, то ли просто решил умолчать. Когда поле начало колоситься, заехали сюда вместе. Манылов понял свою оплошку, но было уже поздно.
Николай Михайлович спросил:
— Это ты что тут напортачил, агроном? Там ячмень великолепен, и дальше тоже, а в середке какая-то бледная немочь растет.
Манылов повинился, рассказал, как все было.
Директор хмыкнул, однако разноса не устроил, а на той же неделе собрал управляющих, бригадиров — и на то поле, показать людям разительную разницу. С того наглядного урока переменилось у людей отношение к тукам.
Но Николай Михайлович ясно видел: самое трудное еще впереди.
Конечно, знает директор, что кто-то не прочь причислить его к людям властным, которые готовы отмести все, что идет не от них самих. Ну, бывает, что действительно иному специалисту по три раза надо выложить свою идею, и пока он окончательно не убедит директора… Нет, не даст Лиссон согласия на дело, которое еще не прояснилось для него. Стеснение инициативы подчиненных? Но ведь ответственность на нем, на директоре, а жизнь уже научила его отличать истинное от подделки или однодневки. Но уж если все продумано, то директорская помогающая рука будет твердой. И тем тверже, чем трудней дело.
Возвратясь из-под отеческого крыла новых своих опекунов в семеноводческом объединении, «озадачившись» там, Лиссон собрал механизаторов, ибо близилась первая в новой, семенной, ипостаси посевная.
Сделал доклад, поставил общие задачи, как обычно, и назвал цифру предполагаемого урожая:
— А на круг мы должны брать по двадцать пять…
В зале грохнуло. Нет, не ружье, не чей-то громовой кашель — зал взорвался смехом. Минут пять хохотали мужики, упершись в колени широкими и темными от масел и гари механизаторскими ладонями, взглядывая друг на друга, отчего смех окатывал еще больше.
Наблюдая эту вполне понятную ему картину, улыбался и директор.
Двадцать пять центнеров, когда еще в семьдесят третьем, пусть и не совсем благоприятном году едва собрали по десять, а за всю девятую пятилетку — по 12,8 центнера с гектара в среднем, то есть не то что топтались на месте, а на полтора центнера съехали книзу против седьмого пятилетия.
А тут — удвоить!..
Ай да директор! Ай да Лиссон! Умеет человек шутить…
Директорский бас наконец зарокотал в зале снова, ничуть не обиженный этим смехом, даже словно бы приподнято.