Земля и люди. Очерки.
Шрифт:
Но у него, у Лиссона, ко всему прочему мало в хозяйстве квартир, недостает мест в детсадах. Имей он сегодня еще хоть полсотни квартир и то не устроил бы всех уже поглядывающих в сторону завода. А сколько просится со стороны; приедем, если дадите жилье…
И школа в селе старая. Большую, светлую, типовую — на 624 места — нетерпеливо ждут. Совхоз — заказчик, ему даны деньги. Наконец-то первый объект социального строительства будет возводить не он, дали подрядчика — новую артинскую стройколонну. А денежек-то на первый год отпустили на школу — восемьдесят тысяч из миллиона. Это когда же поднимется она?
Не
И не надо говорить, что насмотрелись они в телевизоре красивой и легкой, как им кажется, городской жизни. И там не все пряники, и там труд прежде всего. Хотя вообще-то, конечно, и насмотрелись, и наслушались от знакомых, да и сами там бывали.
Кто же должен все делать? Опять он, директор совхоза, отодвинув в сторону все свои основные дела? И успеет ли? Или другой, который придет после? Но ведь ему, может, придется еще труднее…
…Приблизится, завихрит пора новой, двадцать пятой его жатвы.
Дорога, тенистая и смирная под стволами молодых березок, вытечет на поля, в нестерпимо яркий золотисто-желтый свет.
Нет, это не будет солнце, хотя и оно — привычно и еще по-летнему жарко — будет заливать окрест все; солнце одно вверху, а здесь сияют и горят мириады упругих лучиков в стеблях и колосьях, это они превратили черную силу Югуза в праздничное убранство, в новую силу и вечное богатство — хлеб.
Он остановит машину, выйдет.
Опять будет тепло, может быть, даже жарко; установится редкое в своей красоте и благодати уральское предосенье.
Поплывет над полями ветер, закачает хлеба, и так слитны будут небо, пашня и застлавший ее янтарный хлеб, что покажется — это не колосья, а сама земля ходит волнами, она жива и прекрасна, она дышит.
Вот он, итог, сладкий результат всех тревог, забот, срывов, нервотрепок, ошибок, находок и взлетов, нескончаемого труда людей, с которыми он рядом.
Золотые семена хлеба и раздумий. О труде и о жизни, о своем назначении в ней.
Он войдет, опираясь на трость, в море колосьев, привычно сорвет один, перетрет его, сосчитает литые зерна. И будет долго стоять, окидывая взглядом хлебные просторы Югуза…
Борис Ефремов
МУЖСКОЕ ДЕЛО
Ночной сторож Андроновской фермы пришел в тот вечер на дежурство не поздно и не рано, в самую пору: дойка только что закончилась. С двенадцатилитровыми ведрами в руках, расплескивая на цементный пол горячую, дымящуюся воду, спешили доярки от железной бочки к замесам в деревянных ларях; пахло распаренными концентратами и пыльной соломой; успокоенные коровы лениво помахивали хвостами.
По дорожке
Именно так начинал сторож свое ночное дежурство: первым делом подходил к кайгородовским загонкам — либо поговорить, либо так, полюбоваться спорой работой дояра. Посмотрит, посмотрит и как-то потом вроде дежурство легче покажется, на душе повеселеет. Но сегодня не повеселело. Стало по-стариковски грустно и одиноко.
— Эй, Ванюх! — окликнул он Кайгородова. — Последний день, что ль, сегодня?
— Ага, — кивнул Иван. — Последний.
— А там ведь, слышь, дрянь ферма-то, на центральной…
Иван резко обернулся.
— Ну так что теперь? — сказал, не отрываясь от дела. — Не отказываться же от благоустроенной квартиры на центральной усадьбе. Вещи уже перевез. Да и ребятишкам учиться — школа возле самого дома. Так что…
Он недоговорил, вернее — недовыпалил (так быстро срывались с пухлых губ летучие слова), в руках громыхнули цинковые ведра. Иван поспешил к бокастой бочке. А сторож, вздохнув и покачав головой, вышел на скотный двор, над которым гасло вечернее небо — тени уже собирались в бледно-зеленой глубине, проколотой звездными блестками. Присел на скамейку, полез в карман старенькой телогрейки и ничего не нашел там.
— От, старый дурень! Табак забыть — едино что голову…
Делать, однако, было нечего; он заковылял по разбитой дороге к дому. А когда вернулся на ферму, уже обезлюдевшую и затихшую, то чуть не присел от неожиданности — не было ни самого Кайгородова, ни его коров. Стояли кормушки с соломой, в стойлах желтела подстилка, а коров как не бывало.
Кое-как свернул сторож самокрутку, сунул ее в рот и вышел на воздух, чтобы обдумать случившееся. И тут приметил листок на наружной стороне ворот, ярко белевший в лунном свете. Чиркнул старик спичкой, всматриваясь в буквы: «Коров угнал в Сладково. Кайгородов».
Старик так и взвился:
— Да я ж тебе угоню! Да я ж тебе попишу записки! Да я ж тебе…
И андроновский сторож второй раз за дежурство посеменил по разбитой дороге к конторе, к телефону.
Подминая напавшую за ночь листву, директор совхоза «Сладковский» Филипп Андреевич Кайгородов размашисто шагал по главной улице села. Кивая головой редким прохожим, он думал об однофамильце и сердился все крепче. «Распустился передовичок! Мыслимое ли дело — самовольно перегнать коров в другое отделение! Да ведь если каждый будет уводить за собой скот — от лучшего андроновского стада ничего не останется. Уволю!.. Другим наука будет».
Филиппа Андреевича еще больше разозлило, когда он не увидел Ивана у дверей кабинета. Поздней ночью запиской (пришлось вызывать посыльного) директор направил дояру приказ быть в конторе к шести утра. Часы уже показывали шесть, а Кайгородова не было.
— Все к одному, — проговорил, хмурясь, директор и, поглядывая на часы, занялся вчерашними сводками.
Не было Ивана ни в семь, ни в восемь. Директор хотел было второй раз вызывать посыльного, но тут дверь раскрылась, и с кепкой, скомканной в руке так, что виден был лишь козырек, вошел Кайгородов.