Земля и небо. Записки авиаконструктора
Шрифт:
— Вы что, серьезно?
— А что вас смущает? В этом месте ничего существенного нет, в разрез попадет только керосиновый бак. Но в крыльевых баках у нас есть еще резервный объем.
— А как же с центровкой?
— У нас есть еще запасец, да и места впереди еще достаточно, чтобы перенести туда кое-что из оборудования.
— Приступайте немедленно. Отрезайте 500 мм, тогда и хвост не будет казаться таким коротким.
После этой операции, давшей еще некоторую экономию веса, самолет перевезли в Жуковский.
Мне, наверное, никогда не забыть тех солнечных
После неизбежных в новом деле доводочных работ по отладке велосипедного шасси при пробежках и рулении по земле перешли к полетам. Видеть первый взлет Як-50 было одновременно и жутко, и радостно: немного пробежав, Анохин поднял носовое колесо самолета, задняя стойка при этом распрямилась, подкрыльные опоры тоже приподнялись, и наш необычный самолет продолжал дальнейший разбег, опираясь только на одну точку — заднюю стойку шасси. Правда, длилось это недолго, и самолет, отойдя от ВПП, стал круто, очень круто набирать высоту. Полеты следовали за полетами, пока не наступил критический момент испытаний: встретилась сильная тряска вблизи скорости звука.
Раз за разом Анохин набирал высоту 5 км, разгонялся до скорости, соответствующей 0,96 скорости звука, ощущал сильную тряску и, не рискуя продолжать разгон, возвращался на базу. Подозрение на флаттер не подтверждалось записью приборов: они фиксировали хотя и сильную, но устойчивую тряску, не имеющую тенденции к возрастанию.
Набравшись терпения, из одного полетного листа в другой я записывал стереотипную фразу: произвести разгон до числа М=1. В случае возникновения тряски при подходе к числу М=0,96 разгон прекратить и возвращаться на аэродром.
Храбрейший из храбрых, Сергей Анохин раз десять повторил одно и то же задание, так и не осмелившись перешагнуть этот «трясучий» режим полета.
Отчаявшись «перейти Рубикон», я сообщил Яковлеву:
— Самолет дальше не проходит, хотя тенденция к разгону еще есть. Натыкаемся на сильную тряску.
По просьбе Яковлева из ЦАГИ к нам подъехал академик Сергей Алексеевич Христианович.
— Вот тут, — показал он одно место на фюзеляже перед килем, — садится скачок уплотнения, а за ним возникает турбулентный пограничный слой.
— Ну и что же мы должны делать, чтобы его отсюда прогнать?
— Ничего вам с ним не сделать, это его право.
С тем академик и уехал.
Тогда я по своей инициативе отправился к заместителю начальника ЛИИ по научной части, известному ученому-аэродинамику Ивану
— Иван Васильевич, где же у нас тут собака зарыта, что же все-таки трясет?
— Милый человек, если бы мы знали, давно бы вам уже сказали об этом.
— Иван Васильевич, так значит и вы не знаете?
— Нет, конечно.
Уф, точно гора с плеч свалилась, тогда мы сами начнем экспериментировать. Походив возле самолета, полюбовавшись пустым гладким местом фюзеляжа, где, по словам Христиановича, садится этот зловредный скачок, за которым вихрится этот буйный турбулентный слой, я подумал: «Ну, а дальше куда он попадает? Ясно куда: на нижнюю часть киля и руля поворота. А что, если нижнюю часть руля поворота обрезать? Конечно, нужно ее непременно отрезать. Ведь руль поворота у нас связан с педалями нежесткими тросами, которые амортизируют тряску, и летчик ногами едва ли ощущает эту тряску как тряску педалей, а воспринимает ее, как общую тряску машины. А без нижней части руля направления самолет как-нибудь обойдется».
В первом же полете с обрезанным рулем Анохин тоже вернулся, не дойдя до М=1, однако продвинулся до М=0,97. В следующий раз прошел до 0,98, сказав:
— После 0,97 тряска стала убывать.
Наконец настал знаменательный день 3 февраля 1950 года. Невозмутимый Анохин, еще не вылезая их кабины, сказал:
— Привез тебе бороду Маха, отрезал!
— Быть не может. Сколько по махметру?
— 1,03. И тряска кончилась. За 0,98 спокойно.
— Ура-а-а! Качать его!
Опустив смутившегося Сергея Николаевича на грешную землю после того, как он проделывал короткие взлет-посадки, подбрасываемый нашими руками, мы решили это дело отметить. Выписали спирта, конечно, для «промывки кислородных трубок», запаслись закусками и отъехали в ближайший лесок.
— Что может быть лучше этого? Вот так, с товарищами, расположиться на золотых опавших листьях и по-дружески отметить окончание трудной части программы летных испытаний, — расфилософствовался после первой рюмки Сергей Николаевич.
— Лучше этого, — подхватил мой прекрасный помощник Жора Смирнов, — будет отметка полного завершения всей программы летных испытаний этого самолета. — И снова засунул в рот свою неизменную трубку.
— За успех! За Анохина! За бороду Маха! — посыпались тосты.
Полеты на пилотаж, на штопор, на отстрел оружия, на снятие всех точек кривой скоростей по высотам не отняли много времени.
Только раз в своей жизни я увидел Сергея Анохина необычно оживленным после очередного полета, казалось довольно простого: на отстрел оружия.
Як-50
— Ты что это, Сережа, какой-то взвинченный? — спрашиваю я его после посадки.
— Понимаешь, сейчас чуть не столкнулся с небесным телом.