Земля надежды
Шрифт:
Весна 1654 года
Снова Джон оказался в открытом море, убегая от горя, и на сей раз он твердо знал, что выбрал правильное направление для бегства. Движение корабля баюкало его по ночам, а шум ветра в парусах и потрескивание шпангоутов были для него траурным плачем. Он постоянно думал о Джонни, вдалеке от берега и от Эстер он чувствовал себя свободным и мог думать о своей первой жене Джейн, зная, что если существует рай — место, где обитают святые, то она сейчас там, вместе с сыном. По мере того как длилось его семинедельное путешествие, все отчетливее становилось ощущение, что он уже
Когда на корабле впервые увидели берег Виргинии, Джон спал. Его разбудили шум и волнение прибытия в Джеймстаун. Бертрам Хоберт барабанил по легким деревянным ставням, огораживающим койку Джона.
— Эй, парень, вставай! Мы прибыли в Джеймстаун! — кричал он.
Джон выбрался из койки. Корабль находился в обычном состоянии хаоса, матросы опускали паруса, впередсмотрящий выкрикивал направления, а пассажиры, все еще задраенные в трюме, пытались упаковать свои пожитки, разбросанные вокруг в беспорядке за время долгого пути.
— В этот раз все как-то получше, — оптимистично заметил Бертрам. — По крайней мере, теперь мы знаем, чего ждать, а, Джон?
Джон посмотрел старому другу в лицо. Ужасающее, изможденное лицо голодающего исчезло, взамен он смотрел на розовую, круглую, преуспевающую физиономию, но большинства зубов Бертраму не хватало, а во рту торчали остатки черных пеньков.
— Мы ведь были наивными молокососами, — сказал Джон. — И ничегошеньки не знали.
— Теперь-то знаем, — ухмыльнулся Бертрам. — Я еще стану в этой стране важной персоной, вот увидишь. Стану членом парламента и оставлю после себя плантацию в пятьсот акров.
— Интересно, что там поменялось с того времени, когда я был в Америке в последний раз?
— Все перемены только к лучшему, — бросила через плечо госпожа Хоберт, укладывая белье в мешок. — Я слышала, дикарей загнали далеко в глушь, а от Джеймстауна делают дорогу вниз по течению, к морю и вдоль реки на запад, в глубь материка.
Матрос поднял над ними люк и крикнул, что пора выходить на палубу. Джон пропихнул через люк свой сундучок и взял сверток с одеждой.
— Ты путешествуешь налегке, — заметил Бертрам.
— Надеюсь, домой буду возвращаться с поклажей.
Они с трудом выбрались на палубу и замерли в изумлении. На секунду Джону показалось, что произошло нечто невероятное и они оказались где-то совсем в другом месте. Но потом он разглядел, что просто старого деревянного форта больше не было и что соотношение между гарнизоном и городом изменилось. Перед ним был новый город — элегантный, красивый и солидный, выстроенный на долгие времена.
Линия каменных домов с небольшими орнаментальными садиками перед ними выстроилась вдоль береговой линии реки и смотрела на набережную. Огромные деревья были оставлены на своих местах, чтобы бросать тень на дорогу. И вокруг каждого дерева по кругу располагались изящные круговые скамейки, чтобы прохожий мог посидеть и отдохнуть в тени. Каждый дом был огорожен новеньким деревянным забором, а один или два дома даже имели низенькие каменные стенки, отгораживающие сад от улицы. Тротуар был несколько поднят на деревянных балках, чтобы туфли дам оставались сухими, а под ним располагались канавы, по которым дождевая вода и сточные воды уходили в реку.
Дома строились в два и даже в три этажа, так близко, что все они фактически примыкали друг к другу и выглядели как приличные лондонские дома, а не сляпанные абы как сооружения из дерева и грязи. Это были хорошо спланированные, почтенные дома с центральным входом, по бокам от которого располагались окна с застекленными рамами и аккуратно навешенными
Люди, прогуливающиеся по дороге и вдоль набережной, тоже изменились. Резкое деление на одного-двух богачей и толпу остальных — голодных, изможденных тяжелым трудом нищих, исчезло. Градация между обладателями богатства и общественного положения и остальными стала теперь более щадящей, но тем не менее легко угадываемой при взгляде на рубахи и жилетки простых работяг, на домотканую одежду мастеровых и мелких плантаторов, сшитую из добротных темных тканей, и, наконец, шелка и атласы нарядов джентри.
И еще теперь в Джеймстауне были рабы. У Джона зарябило в глазах от бесчисленного множества темнокожих мужчин и женщин, что-то приносивших и уносивших, бежавших послушной рысцой за тележками, хватающих швартовы и взбегающих на борт корабля по сходням, разгружающих тележки и сбрасывающих вниз тюки с хлопком.
Женщины с подносами на головах пробирались сквозь толпу, предлагая купить свежие овощи и фрукты. У многих на щеке или на лбу виднелись клейма владельца. У многих на спине были застарелые шрамы от порки. Но некоторые, к примеру женщины-торговки, были явно свободны и продавали плоды собственного труда, вольно разгуливая со своим товаром и вызывающе покачивая бедрами под ярко раскрашенными платьями.
Матрос убрал релинг, убедился, что сходни надежно закреплены, и потом отступил в сторону. Джон сошел по мосткам на берег.
Он не надеялся найти ее снова, зная, что она даже не захочет посмотреть на него. Но он не ожидал, что в стране вообще исчезнут соплеменники Сакаханны.
Последняя война с индейцами оказалась действительно последней. Казнь Опечанканау означала гибель всего племени, а не просто смерть их последнего великого полководца. Часть индейцев ушла в глубь континента и там соединилась с другими племенами, согласившимися принять их к себе. Но потом и им тоже пришлось уходить, уходить на запад, прочь от береговой линии, от наступающих белых, от шума падающих срубленных деревьев и недостатка дичи. Кое-кто пошел в услужение, но это было больше похоже на рабство, потому что жалованья им не платили, никаких вольностей не допускалось, и они работали до самой смерти, так и не услышав ни слова благодарности. Некоторые попали в тюрьму за преступления, заключавшиеся в том, что они поднимались на защиту собственных деревень. Они пребывали в заключении, пока болезни и отчаяние не заканчивали работу, начатую войной.
Джон останавливал каждую из тех немногих женщин и детей повхатанов, которых встречал в Джеймстауне, и спрашивал о Сакаханне и Аттоне, называя их по имени. Но все только качали головой при встрече с этим странным белым мужчиной и притворялись, что не понимают, о чем он говорит, хотя он задавал свои вопросы и по-английски, и на языке повхатанов. Невежество и глухота были их последними средствами защиты, они изображали невежество и глухоту, надеясь, что выживут каким-то образом, цепляясь за самый краешек жизни на земле, которая некогда безоговорочно, целиком и полностью принадлежала им.
Джон вместе с другими мужчинами, прибывшими на корабле, отправился в контору губернатора, где хранились карты территории, и там заявил права на земельный надел, который тут же продал Уильяму Ли вместе с землей, которой он уже владел раньше.
— А вам самим земля не нужна? — спросил Ли.
Джон покачал головой.
— Я — не плантатор, — сказал он. — Я уже пробовал это дело и понял, что у меня нет ни умения, ни терпения. Я — садовник. Вы оплатили мое путешествие, кое-что даже еще и осталось, и я рад этому, но я собираюсь провести здесь время в лесах, собирая самые интересные растения, какие только смогу найти. И с этим грузом отправлюсь в обратный путь.