Земля несбывшихся надежд
Шрифт:
О, как я страдал, что не могу закрыть уши!
Я был в таком отчаянии, что унижался, только чтобы заработать право на доброе слово, приветствие или разговор во время перемены. Я добровольно носил школьные сумки других детей, ползал вокруг игрового поля ради их жестоких развлечений, гавкая, как собака. Но скоро понял, что дружба не может быть приобретена таким образом, и все чаще одиноко сидел в конце поля для игр, спиной к смеющимся детям, глядя на дорогу и медленно пережевывая свой обед.
— Дубина, дубина! — пели дети мне в спину.
Учителя продолжали
Как я мог сказать им, что, когда открываю книгу, чтобы читать, темно-синие рыбы плавают по белым водам моих страниц, так что я не могу разобрать ни слова? Как я мог правильно сложить числа, если те резвились и играли на моей странице, как пауки или обезьяны? Я не мог даже попробовать объяснить, что происходит с моей деревянной рукой.
Спустя много лет после того, как японцы ушли, разрушив нашу жизнь, я вспомнил, как заснул на ковре из блестящих листьев в саду за домом и увидел во сне Басохли, рисующую гвоздем крылья жука, которые блестели подобно изумрудам. Неужели это чудесное мирное время действительно было в моей жизни? Я пошел встретиться с профессором Рао. Он появился в дверях, со впавшими щеками, почти лысый, сложив руки в форме лотоса, и слабый, такой слабый. А я помню его здоровым, большим и восторженно улыбающимся.
— Папа Рао, — сказал я, подсознательно возвращаясь к моим детским воспоминаниям.
Он печально улыбнулся и протянул руку, чтобы коснуться моих волос, смазанных и зачесанных назад со лба.
— Локоны… — начал было он.
— Они были нелепыми. Мохини делала… — Я замолчал.
— Конечно, — пробормотал он, приглашая меня в дом.
Внутри было тихо, дом, казалось, стал меньше. Не было даже намека на сладкие песни о любви госпожи Рао, доносившиеся когда-то из кухни. Я слышал ее шаги в другой части дома, очень тяжелые и непривычные.
— А где ваши кристаллы, жеоды, череп, картины? — удивляясь, спросил я.
Профессор поднял и опустил беспомощно правую руку.
— Японцы… они украли все. Понадобилось три человека, чтобы унести мои кристаллы.
— Даже каменного краба?
— Даже моего каменного краба… Но посмотри — они не тронули фаллос. Тупые животные, они не знали его ценности.
Рао подошел к наклоненному твердому черному камню и погладил его.
Я о чем-то вспомнил.
— Ваш сын возвратился? — спросил я.
— Нет, — ответил профессор настолько резко, что я понял, что произошло нечто страшное.
— Давай послушаем немного музыку Сиагараджа? — предложил он, быстро отворачиваясь, чтобы я не увидел выражения все еще свежей боли на его вмиг постаревшем лице.
При первых же чистых звуках музыки профессор Рао опустил голову на руки. Тихие слезы упали на его белую дхоти, делая ткань прозрачной, так, что через нее просвечивалась коричневая кожа.
— Папа Рао! — вскрикнул я, обеспокоенный видом его слез.
— Ш-ш, слушай, — прошептал он.
Не было ни
— Нет, — сказал я.
— Скоро я умру, — сказал он. — Никто не будет любить его больше, чем ты.
Грустно нес я черный камень домой. Японцы не захотели взять его, потому что не поняли его красоту. Для них он был ненужной вещью, так же как и я для многих людей. Я пошел к нашему дому и сел на ящик, полный заботливо отполированных ничего нестоящих камней, и думал о дрожащих губах папы Рао. На глаза навернулись слезы. Я держал черный фаллос на ладони правой руки, а левой слегка накрыл гладкий, скругленный конец. Потом я закрыл глаза, и мое сердце искренне прошептало: «Я люблю тебя, кристалл».
Некоторое время я видел только оранжевую ширму моих век со знакомыми зелеными каплями, пока внезапно в углах моих век не появились блики, как от солнечных лучей на воде. Я почувствовал, что мое, до сих пор бившееся ровно, сердце сделало сильный удар и на какое-то мгновение замерло. Внезапно кто-то, кто понял мою сущность, схватил меня и встряхнул. И тут же меня охватило ощущение покоя. Камень успокоил меня, и вскоре я отчетливо понял, что не должен был родиться человеком. Возможно, я был бы счастлив, если бы был камнем, огромным каменным лицом на пике горы или каким-нибудь кристаллом, сияющим в холодном солнечном свете на Эвересте.
Я бы возвышался над миром, непоколебимый и спокойный за свои ценности, год за годом наблюдая бессмысленные движения введенного в заблуждение человечества. На своей гранитной руке я носил бы деревянные часы, проходили бы дни и ночи, но замороженные стрелки на моих часах оставались бы неподвижными. Но я — не сияющий кристалл или скалистая гора, или даже одинокий утес. Я ясно вижу на лице моей матери, что это не моя судьба — быть настолько обожаемым человечеством, чтобы люди бросали свои жизни к моим ногам только ради того, чтобы они могли узнать меня или немного отдохнуть на моей вершине. Я — глупец, с квадратным лицом, вырезанным из неподвижного гранита. Смех и страсти других людей — источник зависти в моем одиноком сердце.
Я пристально смотрю на свои деревянные часы, а люди двигаются вокруг меня с большой скоростью. Люди, которых я люблю, стареют и исчезают навсегда, на их месте, как ростки из земли, появляются новые. Когда вы смотрите на меня, вы видите только человека, попавшего в ловушку низкооплачиваемой работы, — но будьте осторожны, чтобы не пожалеть меня, так как я, подобно земле, буду жить вечно среди бесчисленных появлений и исчезновений человечества. Вот увидите.