Земля несбывшихся надежд
Шрифт:
Как только японцы прибыли, они запретили местным жителям любой вид грабежа. Двое мужчин, обвиненные в этом, были ослеплены, а потом со связанными за спиной руками приведены на площадь, где каждый четверг проводился вечерний рынок. Солдаты сгоняли прохожих подобно овцам на площадь, пока достаточное число зрителей не было собрано. Обвиненных мужчин заставили стать на колени. Японский офицер отрубил им головы, тщательно вытирая свой клинок кусочком ткани после каждого удара. Он даже не смотрел ни на катящуюся голову, рот которой был открыт в безмолвном крике, ни на обезглавленное тело, разбрызгивающее кровь на песок и содрогающееся в ужасных смертельных конвульсиях на земле, с бьющим фонтаном крови из шеи и конвульсивно дергающимися ногами. Офицер только смотрел на притихшую толпу потрясенных
Урок не прошел даром. Японцы не отказывали себе в удовольствиях. Они не только грабили, но также оскверняли дома, в которые вламывались. Они никогда не спрашивали, ничего не возвращали, они просто брали то, что хотели, — землю, автомобили, дома, велосипеды, цыплят, зерно, продовольствие, одежду, медикаменты, дочерей, жен, жизни.
Сначала я не проклинала их. Их зверства фактически не касались меня. Я научилась довольно быстро не замечать головы на шестах вдоль дороги. Их империалистическая пропаганда не была помехой. Неужели меня должно было волновать, что они запретили публичное ношение галстука? Понимая, что война была придумана для ужасных злодеяний, я просто решила, что не позволю такой грязной и уродливой расе выбить меня из игры, которую знала так хорошо. Я была высокомерна в те дни. Я знала, как достать для моих детей еду даже из воздуха, если будет необходимо. Я переживу и это тоже, говорила я себе уверенно. Мой муж потерял работу, как только установился японский режим, так что мы потеряли наше право на драгоценные пайковые карточки. Карточки означали рис и сахар. Нас считали бесполезными людьми. Людьми, на которых режим не собирался тратить свои ограниченные ресурсы. Внезапно у меня появилось восемь ртов, которые нужно было кормить, и абсолютно никакого дохода. У меня не было времени на стоны и причитания, некогда было замечать жалостливые взгляды женщин в храме, мужья которых сумели сохранить работу.
Я продала некоторые драгоценности и купила коров, которые сделали мою жизнь трудной, но мы бы никогда не выжили без них. Каждое утро — неважно, шел ли дождь или была ясная погода, — пока было еще темно и прохладно, я садилась на низкий табурет и доила их. Хозяева кофеен и магазинов платили нам японской валютой с изображениями кокосового ореха и банановых деревьев на них. Они нервно передавали из рук в руки эти «банановые» купюры — так их называли. У купюр не было серийного номера, и стоили они каждый месяц все меньше и меньше. Табак ценился больше, чем японская валюта. Некоторые люди старались как можно скорее вложить свои деньги в недвижимость и драгоценности, но для меня главным было иметь достаточно денег, чтобы прокормить детей.
Без пайковых карточек рис можно было купить только на черном рынке по непомерной цене. Рис стал редким и очень дорогим. Продавцы начали увлажнять рис, чтобы увеличить его вес и продать дороже. Люди собирали его по крупицам и берегли для особых случаев — дней рождений или религиозных праздников. Большую часть недели мы ели тапиоку. Из нее готовили все. Ее запекали в хлебе, перерабатывали в лапшу. Даже листья можно было жарить и есть. Ежедневное шинкование, варение, приготовление тапиоки спасло наши жизни, но я возненавидела ее. Возненавидела в полном смысле этого слова. Потом в течение многих летя пробовала убедить себя, что она мне нравится, но все-таки ненавидела этот вязкий вкус. Хлеб был как резиновый. Он подпрыгивал на столе, и когда его жевали, он растягивался между зубами. Лапша была ужасна. Но мы все ели это.
Я пыталась вырастить все, что мне попадалось в руки. Даже куркуму, высушенные плоды которой выглядят странно и уродливо. К концу первого года оккупации я подружилась с госпожой Ананд. Ее муж работал в отделе контроля продовольствия и сумел организовать контрабанду риса с севера Малайи из японских армейских складов. Я прятала контрабандный рис в стропилах крыши нашего дома. Коровы и мой огород спасали нас от страшного голода, который охватил весь штат Паханг. Ситуация стала настолько серьезной, что губернатор наконец предложил, чтобы люди ели два раза в день вместо трех. Возможно, он не знал, что люди уже питались только два раза в день.
Что-нибудь импортное стало редким, как золотой песок.
Бритвы стали настолько драгоценными, что все обычно точили и перетачивали старые тупые лезвия, тщательно прижимая и протирая их назад и вперед по внутренней стенке стакана. Автомобили исчезли, кроме тех, которые использовали военные и важные японские граждане. Какой-то японец, носивший орденскую ленту, давно присвоил автомобиль Старого Сунга. Основным топливом стали дрова и древесный уголь. Японская армия резервировала почти все лекарственные средства и запасы больниц для своего собственного пользования, и нам пришлось возвратиться к традиционной народной медицине.
Вторая жена Чайнеземана, жившая по соседству с нами, едва не потеряла ногу, пытаясь лечить глубокую рану при помощи припарки из ананаса и перезрелого банана. Рана стала синей, и от нее начал исходить запах гниющего мяса. Началась гангрена.
Водопроводная вода стала значительно хуже, поскольку количество химикатов для обработки воды уменьшилось. Мелкие кремовые черви иногда корчились в нашей питьевой воде, как будто от смертельной боли.
Именно мне пришлось сообщить Мине дурные вести. Услышав о том, что ее мужа застрелили, она так и рухнула в дверном проеме. Мне было очень жаль ее, я присела рядом и гладила ее прекрасные иссиня-черные волосы. Ее гладкая щека покоилась на моей руке. У Мины была прекрасная кожа, как у ребенка, даже несмотря на то, что она совершенно не следила за ней. Куры, огород и немного старомодных украшений — вот и все ее богатства.
— Не плачь, все будет хорошо, — говорила я, в душе понимая, что это, конечно же, ложь.
Женщина только качала головой и тихо плакала.
Мина почти не появлялась на улице, пока однажды вечером зеленый армейский джип не припарковался около ее двери. Довольно привлекательный японец в гражданской одежде вышел из машины и вошел в дом. После этого он часто оставлял свой джип возле ее дома. А потом Мина отправила всех пятерых детей к своей сестре в Пекан, сказав Муи Цай, что там лучше школа. Потом этот японец на джипе стал оставаться ночевать у нее, а несколько недель спустя и вовсе переехал к Мине. Я перестала навещать ее, и она не горела желанием разговаривать с нами. Возможно, ей было стыдно, что она содержанка японского чиновника. Несколько раз я видела ее вне дома. Когда они выходили вместе по вечерам из дома, Мина надевала платья западного стиля или китайские. Она стала использовать больше косметики и красить ногти. Мина стала похожа на кинозвезду. Шелк китайского платья красиво облегал ее тело, когда она садилась в машину. Я стала беспокоиться. А что, если она выдаст Мохини за землю, лучший дом, бриллиантовое кольцо или мешок сахара?
Однажды мы встретились с ней лицом к лицу. Рано или поздно это должно было случиться, но то, что это случилось в присутствии японца, было неожиданностью. Как только я зашла за угол, они оба вышли из его джипа. Я замедлила шаг, надеясь, что они войдут в дом прежде, чем я дойду до них, но Мина остановилась и ждала меня, а он ждал вместе с нею. Я улыбнулась. Дружелюбно. Теперь я боялась их обоих. Она тоже была врагом. Моя тайна висела на волоске.
— Привет, — сказала Мина. Она была красива как никогда.