Земля незнаемая. Зори лютые
Шрифт:
На Покрову [17] ворочался великий князь в Москву. С самого начала листопада, с сентября месяца, в Воробьевом селе передыхал. В охоте и иных потехах не заметил, как время пролетело. А осень в Подмосковье знатная. Лиственные леса в позолоте и киновари, а сосновые в зелени. На бабье лето теплынь, солнце выгрело, паутинная прядь в воздухе плавает, на кусты и ветви цепляется. В такие дни в лесу грибов и ягоды полно. Шуршит под ногами свежая листва,
17
Покров — церковный праздник. Приходится на 1 октября.
Нет у Василия желания уезжать в Москву, а надобно. Давно скрылось за холмами Воробьеве село с княжеским дворцом, крестьянскими избами. Вьется дорога у самой реки. Одной стороной колеса княжеской колымаги, запряженной цугом, того и гляди в воде окажутся.
За княжеской колымагой боярские, следом десятка два дружинников…
Время только к полудню, а Василий уже устал. С утра принимал Мухаммед-Эминовых послов. Темник Омар бил государю челом и просил заступы Москвы от крымского хана. Писал Мухаммед-Эмин, что коли он, Василий, будет иметь желание и даст в помощь свои полки, то Казань пойдет на Менгли-Гирея.
Великий князь посла выслушал благосклонно и, одарив щедро, от войны с Крымом, однако отказался, ответив: «У Москвы ныне дела есть поважнее…»
Растянулся поезд, еле ползет. Василий недоволен. У самого города приоткрыл дверку колымаги, велел остановиться. Рынды подскочили, помогли выйти. Подбежавшему дьяку Василий сказал:
— Коня мне, Афонька. Хочу верхоконно ехать.
Один из дружинников придержал стремя, дьяк Афанасий едва на коня взгромоздился, как Василий взял с места в рысь. Дьяк насилу догнал его. Великий князь оглянулся, проговорил со смешком:
— Постарел, Афонька.
Дьяк ощерил беззубый рот:
— Лета, государь, что воду расплесканную, не собрать.
И, скособочившись в седле, спросил:
— Будем ли отписывать грамоту какую Мухаммед-Эмину?
— Не надобно, Омар изустно передаст.
— И то так, велика честь для казанцев.
— Вели, Афонька, послам Мухаммедовым на обратный путь съестного выделить да скажи Омару, пускай домой ворочаются, неча им на Москве делать.
Переговариваясь, въехали в город и, хотя не с руки, завернули на Пушкарный двор. Дьяк Афанасий, зная о том, что государь собирается самолично глянуть, как огневой наряд льют, успел загодя упредить боярина Твердю. Тот встретил великого князя у ворот поклоном, на караульного накричал:
— Государева коня прими, остолопина!
Василий пошел по двору мимо плавильных печей, бараков, к навесам. Работный люд государю дорогу уступает, кланяется.
— Кажи, что заготовил, боярин Родион. Много ли огневого наряда припас?
Боярин Твердя колобком по пятам катится, не успевает отвечать.
У навеса, где, поблескивая медью, выстроились пушки, Василий задержался,
— Где еще?
Боярин пробормотал растерянно:
— Нет боле.
— Только и всего? — Брови у Василия взметнулись недоуменно. — Мало стараешься, боярин Родион. Мне много огневого наряда надобно. Аль не слышал, великий князь Литовский воевать нас надумал? С каким нарядом войско наше выступит? А может, ты запамятовал, как пушки под Казанью растерял и должен теперь живот свой здесь, на Пушкарном дворе, положить, а наряд орудийный пополнить вдосталь.
Отвернулся. Снова окинул глазом пушки. Наконец произнес, не глядя на Твердю:
— Прибыл к нам в Москву пушкарных дел мастер, немец Иоахим. Пришлю его к тебе, боярин Родион, в подмогу.
Пусто в монастырской церкви, воздух тяжелый, спертый. У стены монахи стоят кучно, за ними с десяток крестьян: мужики да бабы с ребятишками.
Поодаль от них, у самого амвона, великая княгиня Соломония. Приехала к обедне в Симонов монастырь. Сбоку нее босой, в посконной рубахе и холщовых портах Вассиан. Позади Соломонии боярин Версень с дочерью. Великая княгиня чует его назойливый взгляд, ежится. Не выдерживает, оборачивается. Взгляд строгий, недовольный. Версень ловит момент, шепчет:
— Княгиня, матушка, хочу спросить тобя…
Соломония оборвала:
— Чать, на богомолье приехал боярин, так и отдай Богу Богово.
И отвернулась, опустилась на колени. Вассиан слышит их шепот, покосился. Дочь Версеня, Аграфена, зевнула шумно. Великая княгиня подумала со злостью: «Кобылица бесстыжая, в храме дух пускает…»
Покинув церковь, Соломония задержалась да монастырском дворе. Подошел боярин Версень, поскреб пятерней бороду.
— Матушка, княгиня великая, о чем спросить хочу.
— Говори, боярин Иван Микитич, о чем спрос твой? — И поджала и без того тонкие губы.
— Слух есть, княгиня-матушка, что осударь наш воевать литвинов собрался?
Подошел Вассиан, пробасил:
— Что есть человек?
И, воздев руки, сам ответил на свой вопрос:
— Человек есть тварь ненасытная, зло превеликое, гордыней и корыстью обуянное.
— Слышал ли, брат наш Вассиан, осударь на литвинов собрался, землю воевать. К чему то, аль казанского урока нам мало? — снова сказал Версень.
Вассиан пророкотал:
— Много ль человеку земли надобно?
Соломония прервала:
— О том, что ты речешь, боярин Иван Микитич, яз не слыхивала. — Перевела взор на Вассиана. — Но ныне же поспрошаю у государя. Таит он от меня многое, сердце свое под замком держит.
Поправив темный платок, Соломония направилась к стоявшей за воротами колымаге. Глядя ей вслед, Вассиан промолвил:
— Сберечь бы вам, бояре, великую княгиню. Страдалица она и ваша заступница от государева гнева. Мыслите, что на себя она берет? А все потому, как прощения у Господа молит за бездетность свою.