Земля незнаемая. Зори лютые
Шрифт:
— Вельможные панове, где есть дорога на Смоленск? — и щипнул кончик тонкого уса.
Богуш и Щит переглянулись, а Сигизмунд словно не заметил, переспросил:
— Кто из вас, панове, пожелает указать, где есть она?
Потом посмотрел на гетмана Острожского.
— Може, ты, пан Константин?
Острожский приблизился к столу, сказал:
— Войско московитов у Смоленска, король.
Сигизмунд поморщился.
— Пан гетман молвил то, о чем знают все. Я спрашиваю, вельможные панове, где есть на Смоленск дорога? — И, не дождавшись
И распрямился, щелкнул пальцами. Маршалки согласно закивали, но Сигизмунд недовольно посмотрел на них. Снова заговорил:
— Посол императора Максимилиана барон Герберштейн пишет, Василий не желает мира без Смоленска, но мы заставим вернуть его! Это я вам говорю, панове, ваш король и великий князь! Пан Богуш, и ты, пан Щит, я посылаю вас на Москву, будете рядиться с великим князем и его боярами. Но Смоленском не поступайтесь. Нам без него не можно. Отдадим московитам Смоленск, они Киев запросят и иных земель, панове. На одном стойте: мы мира хотим на условии, по какому брат наш Александр и великий князь Московский Иван Васильевич жили.
Пока маршалки добирались к Москве, гетман Острожский с многочисленным войском подступили к Пскову.
Проведал об этом великий князь Василий и велел литовских послов Богуша и Щита в Москву не впускать, а задержать в Дорогомилове.
Барон Герберштейн к московским боярам кинулся, речи вел, что-де негоже так с послами обращаться, как поступил великий князь. Дошли о том слухи до государя, озлился он.
К тому времени гетман Острожский осадил Псков, но воевода Салтыков-Морозов приступ литовского войска отбил и город удержал.
Послал литовский гетман отряды грабить Псковскую землю, но на помощь псковичам уже спешили московские полки. Воевода Иван Ляцкий в коротком бою развеял отряд, двигавшийся на помощь гетману, захватил литовские пушки и пищали.
Получив известие, что к Пскову движется русское войско, гетман Острожский поспешил снять осаду и повернул в Литву.
Перешли московские полки границу, пошли вдогон литовскому войску. До самого Вильно достали и воротились к Смоленску.
Литовских послов допустили в Москву не скоро, зимой. Замело город сугробами, вьюжит. Но, к удивлению Богуша и Щита, народ по домам от холода не прячется и торг гудит вовсю.
Послам литовским из саней бы вылезти и в толпе поразмяться, да надобно поспешать в Грановитую палату. Сам великий князь ждет.
В просторных сенях с литовских послов сняли шубы, повели хитрыми переходами. Маршалкам боязно. В Дорогомилове, покуда за караулом сидели, набрались страху.
Пока за боярином-дворецким плелись, всяко передумали. Опомнились уже в Грановитой палате. Осмотрелись.
У
Боярин-дворецкий громко, на всю Грановитую палату объявил:
— Послы короля Польского и великого князя Литовского к великому князю и государю всей Русской земли!
Насупился Василий, спросил резко:
— С чем прислал вас брат мой, король и великий князь Сигизмунд?
Толмач перевел слова Василия. Маршалок Богуш кунтуш одернул, шагнул наперед, ответил с поклоном, что хочет король Польский и великий князь Литовский мира, какой был меж их государствами еще при великом князе и короле Александре и государе Московском Иване Васильевиче, да и ране. А из Смоленска бы полки московские увести и впредь на Смоленск не покушаться.
Едва толмач рот закрыл, как недовольно зашумели бояре. Василий посохом о пол пристукнул, призвал к тишине. Потом откашлялся, сказал с достоинством:
— Смоленск наша отчая земля, то королю и великому князю Сигизмунду известно. Отчего же хочет он владеть ею? Смоленск не отдадим в века. Не ослабим наши границы. Да и то ключ от дороги торговой, буде вам ведомо. В Смоленске пути из Приднепровья, Польши, Литвы и земель прибалтийских сходятся.
Василий встал резко, ступил одной ногой с помоста:
— Хотите мира с нами, не отказываемся. Но о Смоленске и иных городах наших речи не ведите. О том и передайте брату моему любимому, королю Сигизмунду.
— Ждал я, отче Варлаам, этого разговора, ждал — Василий потер лоб. — Сам не заводил до времени. Чуял, ты первым начнешь.
В княжеских покоях тишина. Со стен глядят на великого князя и митрополита писанные красками воины и охотники, святые и юродивые.
Старчески мутные глаза митрополита Варлаама уставились на Василия, слезятся. Государь продолжает:
— Ты, отче, попрекать меня заявился, не иначе. Вот, сказываешь, Соломонию я обижаю. Так ли? А обо мне ты, отче Варлаам, помыслил? О том, кому стол великокняжеский передам, гадал ли? А надобно!
— Во грех, во грех впал, сын мой, опомнись! Зрю яз, замутила литвинка разум твой.
Василий усмехнулся.
— Отче Варлаам, ответствуй, знавал ли ты в жизни хоть одну женщину?
Митрополит отшатнулся, дрожащей рукой перекрестился:
— Не богохульствуй, сын мой, не впадай во искушение.
— То-то, — прервал его Василий — Ты пастырь духовный, я же из плоти и крови создан, и любовь мне, отче, не чужда. Нет у меня к Соломонии плотского влечения, чужая она мне. И не болеет она душевно, о чем я мыслю.
— Вас церковь венчала! — воскликнул Варлаам.
— Того и хочу, отче, чтобы церковь ныне развод мне дала. Своей властью ты, отче Варлаам, Соломонию в монастырь постриги. Пусть она грехи свои за бесплодие отмаливает. Да и доколь ей в великокняжеских палатах об пол лбом грохать, пускай в монастыре шишки набивает.