Земля незнаемая. Зори лютые
Шрифт:
Митрополит затряс головой:
— Нет, нет, сыне, не дозволю яз! И не допущу литвинке осквернить душу твою!
— Дозволишь! — Василий поднялся, задышал тяжело. Снова повторил угрожающе: — Дозволишь! Коли упираться станешь, уходи с дороги, отче, скинь сан митрополичий. Не быть тому, чтобы на Руси кто-либо мнил себя выше государя. Слышишь, отче Варлаам? И ты уйди в монастырь. Другого митрополита изберет собор церковный. Такого, коий мне не воспротивится, в единомыслии со мной будет. А что до инока Вассиана и Грека, так и их велю из Москвы в отдаленные монастыри
Побледнел митрополит, схватился за грудь.
— Что, отче, болит? — Глаза у Василия холодные и злобные. — Отправляйся, отче, и о моих словах поразмысли. Не дашь развод, не пострижешь Соломонию, сам на себя пеняй. В монастырь отправляйся. За Вассиана и Грека не проси. Им в любом случае на Москве нет места. Ходят, по углам шушукаются, боярские страсти подогревают. Терпел я нестяжателей, ныне довольно. Давно я приглядываюсь к сваре вашей церковной, вникаю в нее, отче Варлаам. Вы меж собой грызитесь, ладно уж, но о единстве государства печитесь. И дела ваши к тому должны быть направлены, дабы власть великого князя и государя славить и возвеличивать. Уразумел, отче Варлаам, к чему клоню я?
Зашатался митрополит, прикрыл глаза. Василий поддержал его, позвал:
— Эй, люди!
В покои вбежали Лизута и Михайло Плещеев. Государь указал глазами на Варлаама:
— Помогите! Вишь, недомогает отче. Отведите в митрополичьи хоромы.
Великокняжеский воевода боярин Тучков третье лето сидит в Казани безвыездно при хане Шиг-Алее.
Почуяв приближение смерти, Мухаммед-Эмин упросил государя Московского Василия отпустить касимовского царька Шиг-Алея, внука Ахматова, на казанское ханство.
Новый хан, к неудовольствию беков и мурз, правил Казанской ордой так, как ему указывал московский боярин.
Прискакал в Москву атаман Фомка со своими казаками с вестью: атаман Дашкович с другими старшинами и атаманами затаили измену против Москвы. На деньги польстились.
Рассказал Фомка боярам и великому князю, что самолично видел, как получал Дашкович от людей польского короля кожаные мешки со злотыми за то, чтобы стоял Евстафий заодно с Сигизмундом против великого князя Московского.
А ко всему вступил ныне Дашкович в сговор с крымским ханом и пускает среди каневских и черкасских казаков всякие небылицы о великом князе и государе Московском. А чтобы куренные атаманы да старшины за ним тянулись, дал Евстафий им злотых. А больше всего другу своему, атаману Серко. Фомке тоже злотых предлагал, но он не взял и казаков своих отговорил. Сказал: «За тридцать сребреников не продамся и на Русь с оружьем не ходок. Крымцам и католикам в этом не товарищ».
Василий Фомку-атамана щедро наградил, дал денег и шубу со своего плеча, а казаков его куреня взял в свою службу и велел поселить на окраине Рязанской земли. Наказал великий князь вместе с ратными людьми беречь границы от крымцев.
Разбрасывая комья грязи, конь широким наметом нес Курбского по предрассветным улицам Москвы.
Князь Семен пожалел, что отказался ехать в крытом возке. Не стал дожидаться, пока холопы запрягут, поспешил. Хотелось застать инока Вассиана.
Только на рассвете стало известно Курбскому, что вчера, отслужив обедню, митрополит Варлаам сложил митрополичий сан и уехал в отдаленный северный монастырь. А сегодня утром увезут в Кирилло-Белозерскую обитель инока Вассиана с Максимом Греком.
Слышал князь Семен, что накануне у Варлаама с Василием спор произошел. Отказал митрополит великому князю в разводе. А тот унижал Варлаама, стращал.
Мчится конь. Вот уж и ворота монастырские нараспашку.
Зажав в руке котомку со скудными пожитками, Вассиан присел на край жесткого ложа, в последний раз обвел глазами темную келью.
Сколь лет прожито здесь? Думал, доживать в ней придется, ан нет, в Белозерский край уезжать. Туда же, в соседний монастырь, повезут и Максима.
К себе у Вассиана не было жалости, а о Греке печалился. Как приживется он в холодном краю? Тут, в Москве, где теплее, чем на Белоозере, и то недомогает Грек.
Устал Вассиан, уж нет теперь неистового борца с иосифлянами, а есть убеленный сединами немощный старец.
Вассиан поднял с пола котомку, опираясь на посох, вышел во двор. Рассвело, но дождь не унимался. Впряженные цугом, стояли наготове возки. Мокли кони, фыркали. Сыро. У переднего возка, надвинув капюшон на глаза, сутулясь, ждал Вассианова выхода Максим Грек. Не прячась от дождя, толпились сумрачные монахи. Служилые дворяне, наряженные сопровождать Вассиана с Греком до самого места, не слезали с седел, лениво переговаривались, поругивая погоду и еретиков-монахов.
Пригнувшись под перекладиной ворот, в монастырь на полном скаку ворвался князь Семен, осадил разгоряченного коня, спрыгнул наземь и, кинув повод караульному монаху, медленно приблизился к Вассиану. На миг забыв, что перед ним инок, сказал:
— Прости, князь Василий Патрикеев, что не могу помочь тебе в тот час, когда ты обиду терпишь. Ты за нас в заступ не таясь ходил, а мы покинули тебя.
Вассиан поднял голову. Большие, не по-стариковски синие глаза глянули на Курбского.
— Забудь, княже Семен. Инок я, не князь Патрикеев. То было давно. Государю Ивану Васильевичу было угодно отца моего и меня в монахи постричь и бояр да князей под себя забрать, а сын его Василий отцово доканчивает!
Вассиан поклонился сначала Курбскому, потом повернулся к монахам:
— Простите, братия.
И полез в возок.
— Гони! — в сердцах гаркнул десятник из дворян, и возок, жалобно заскрипев, тронулся.
Уже выезжая за ворота, Вассиан вдруг приподнялся, обернулся и, погрозив кому-то невидимому, прокричал:
— Во всем, во всем злые деяния иосифлян усматриваю! Не смиряйтесь!
— Улю-лю! Алля!
Гикали и свистели воины Сагиб-Гирея, гарцевали под стенами белокаменного казанского кремля.