Земля незнаемая
Шрифт:
Оружничий распростёрся ниц, припал губами к княжеским сапогам, Василий сказал, усмехаясь:
– Ну, ну, доволен, поди. Теперь пусти, будя лобызать.
– И направился к двери, а Лизута как стоял на четвереньках, так и пополз за ним.
Занедужилось боярину Версеню, не ест, не пьёт. Уж его и травами отпаивали, и святой водой кропили…
Тень тенью по хоромам бродит в исподней рубахе до пят, босой,
– Соромно, ох соромно!
– И снова бредёт из горницы в горницу.
Челядь от Версеня шарахается.
В боярских хоромах тихо, как при покойнике. Никто слова громко не проронит, на носках двигаются, боятся половицей скрипнуть, дверью стукнуть. Даже собаки во дворе и те лаять перестали…
Неделя минула, а Версеню не легче. Аграфена с ног сбилась, не знает, чем помочь отцу.
– Поведай, батюшка, что стряслось? Но Версень отмахивается, плачет.
Извелась Аграфена, следом за отцом ходит, уговаривает. Но боярин дочери не замечает, в голове своё.
Чудится Версеню, как вяжут его княжьи холопы, волокут в пыточную избу и дьяк Федька над ним изгаляется, зубоскалит. А потом великий князь заявится, и не будет ему, боярину, никакого помилования.
Шепчет Версень, а Аграфена не разберёт, что отец говорит.
– Соромно! От рода в род не бывало такого бесчестия. Думного боярина смердом назвал, как последнего холопа погнал…
А дни стоят ненастные, задождилось. Серые низкие тучи заволокли небо, нет просвета, и льёт, и льёт. Земля пропиталась, развезло, расквасило улицы. Ветер, не скажешь, что и весна, порывистый, холодный, в стены стучит, завывает.
Поглядит Аграфена в оконце, тоска. Не ко времени отец занемог. Скоро маю-цветенью. Тепло придёт. Аграфене бы в сельцо, на раздолье, да теперь не до забав.
Давно не вспоминает она Степанку. Был такой и нет. А ежели всё по-хорошему переменится и уедет Аграфена в сельцо, то разве нет других дворовых отроков, с кем погоняет она голубей либо сходит на рыбалку…
К исходу недели, в один из таких непогожих дней, заколотили в ворота, закричали в несколько голосов. Всполошились в боярских хоромах. Затрясся Версень в испуге. Одно в голове: «Сейчас в пыточную поволокут».
Выглянула Аграфена: караульный мужик ворота нараспашку, впустил во двор с десяток конных. Те к крыльцу правят. Остановились, с коней долой и в хоромы толпой валят. Громко переговариваются, сапожищами топают.
Обмерла Аграфена. Батенька мой! Сам великий князь идёт на неё. Других с перепугу не узнала. Взял её Василий за подбородок, по щеке рукой провёл, сказал с усмешкой:
– Сочна, отроковица!
Все дружно рассмеялись и пошли по хоромам, следя грязью.
Версень навстречу им вышел, ни жив ни мёртв.
– Ты почто, Иван, в таком виде гостей встречаешь?
– вскинул брови Василий.
– Ты бы ещё нагишом вылез!
Тут оружничий Лизута сзади подобрался, скинул с себя высокую соболью шапку, нахлобучил хозяину на голову. Тот даже присел с перепугу. Грохнули все, а великий князь до слёз заливается, вытирает рукавом глаза, приговаривает:
– Уморил! Ай да Лизута!
А Михайло Плещеев
Ах, боярин честной,
Не тряси ты бородой.
Злорадствует Михайло, глядя на Версенево унижение. Упал боярин перед великим князем на колени, взмолился:
– Вели, осударь, казнить, но не допусти до бесчестия этакого!
Василий подал знак, все затихли, унялись. У великого князя лицо потемнело:
– Аль гостям не рад, Иван? Либо государя не любишь?
– Осударь, - обрёл голос хозяин, - испокон веков род наш, Версеней, великим князьям верой и правдой служил. Так за что такое поругание мне ныне терпеть доводится?
– Довольно, - грозно оборвал его Василий.
– Пустое плетёшь, Ивашка. С охоты ворочаемся да по пути к тебе завернули, на обед пожаловали и милость свою объявить.
Великий князь перевёл дух, снова заговорил:
– Гнева я за твой отказ, боярин Иван, не держу. Послом в Крым боярин Твердя поедет. Он, поди, поумней тебя и поспокойней, глупостей у хана не натворит. Да и советчиками с ним пошлю дьяков зело смекалистых. А ты, боярин Иван, его, Твердино, место на Пушкарном дворе заступишь. Слыхал? Теперь же не скупись, вели столы накрыть, оголодались.
Воет боярыня Степанида, голосит на все лады. Проклинает великого князя, достаётся и Версеню. Уличает Степанида боярина Ивана в хитрости. Сумел увильнуть от посольства. Родиона Зиновеича подставил.
Дворня с ног сбилась, Твердю в дорогу собирают. На поварне жарят и пекут, укладывают в коробья. В другие платья уложили, одежду сменную, шубы, сапоги разные, холодные и тёплые. Надолго отъезжает боярин, хорошо, если через год вернётся.
Сам Твердя туча тучей. До сих пор в неведенье, отчего выбор Василия на него пал? Дом покидал, будто навек прощался. Немало страхов наслышался боярин о крымцах. И путь не безопасен, тати по лесам шалят, в степи казаки гуляют…
– Ох-хо!
– вздыхает Твердя.
Тут ещё Степанида причитает, словно хоронит. Хотел было унять её, да куда там, пуще в слёзы.
Сокрушается Родион Зиновеич, мысленно с белым светом прощается. Выйдет во двор, обойдёт клети, в баньку заглянет, а как на голубятню влезет, послушает воркованье, жалко себя до слёз. Несправедлива судьба к нему, и на Казань гонял его Василий, и на Пушкарном дворе уморил. Теперь в чужедальнюю сторону отсылает, басурманам на поругание. Да ещё великий князь посольство сие в честь возводит, сказывает: «Дело те, боярин Родион, великой важности вручаю, государево. Посольство править честь особливая. От неё судьба многих начинаний в зависимости. Давно уж пора нам свою посольскую избу открыть, а не от случая к случаю. Чтоб она всей службой посольской ведала. Ты же, Родион, и рода древнего, и на думе дурь свою не являл, не как другие, что рот ни откроют, так и сыплет из них глупость…»