Земля незнаемая
Шрифт:
Днями, на людях, крепился Твердя, а как ночь наступит, уткнётся в подушку, выплачется. Постель у боярина горячая, к нему добрая, такой ни в дороге, ни у крымцев не будет.
Роняет слёзы Родион Зиновеич, а под боком жена заливается. И как от перины, пышет от Степаниды жаром. Выплачется Твердя, положит голову боярыне на грудь, немного успокоится, вздремнёт. Во сне, что малый ребёнок, причмокивает, вздрагивает обиженно.
Родиону Зиновеичу Василий наказывал: «Ты, боярин, в чужой стороне не токмо посольство верши, но и ко всему приглядывайся. Особливо сколь войска
Так говаривал великий князь, а боярыня Степанида мужу иное вдалбливала: «Ох, Родивонушка, не слушайся ты Ваську, он те полон короб намелет. Не забивай себе головушку бедную, родимую. Коли нужда такая Ваське, возьми с собой отрока порасторопней из дворни али на Пушкарном дворе. Пущай его холопская башка страдает, цифирь да иную мудрость в себе удерживает. Тебе сие без надобности, ты, чай, боярин именитый…»
И Твердя соглашается с женой. Ну мыслимо ль, головы не хватит, коли все Васильевы поручения исполнить. И ещё в душе знал боярин, что не будет он править посольство ретиво. А то понравится Василию, и почнёт он гонять Твердю по чужим землям…
Сергуню собирали всем Пушкарным двором. Антип подарил свой тулупчик, Игнаша шапку, а Богдан даже сапоги не пожалел. Правда, на Сергуню они оказались великоваты, но мастер утешил: «Онучи вдвое подмотаешь, и сойдёт. Всё не лапти. Чай, с посольством едешь».
Тулупчик и шапку затолкали в котомку, до морозов не сгодится, а сапоги Сергуня сразу напялил. С непривычки неудобно показалось. Сказал Игнаше:
– Чудно!
Боярин Твердя объявил Сергуне, что берёт его с собой. У Тверди выбор на Сергуне неспроста. Мастеровой по молодости ещё без опыта. Пушкарному двору его отъезд не в урон, а боярину Сергуня нужный человек, в пушках смекает, пускай у ордынцев огневой наряд высматривает.
Радостно Сергуне, сколь повидать доведётся, и жаль расставаться с мастерами, особенно с Игнашей.
У Игнаши тоже душа болит. Сокрушается:
– Собирались пушку вылить с тобой особливую, ан не удалось.
– Ничто, - успокаивает Сергуня, - вот возвернусь, выльем всем на удивленье, знатную, по меди листом украсим, рисунком разным. Непременно вернусь…
Даже обер-мастер Иоахим посочувствовал. Подошёл к Сергуне, по плечу похлопал:
– Ты есть молотец! Приесшай, короший майстер бутешь.
Сергуня с Игнашей ночь перед отъездом прокоротали в разговорах. Замер Пушкарный двор, спали умаявшиеся за день работные люди, и только бодрствовала ночная стража да тихо переговаривались Сергуня с Игнашей…
Всё перебрали. Об Анисиме речь повели и замолкли. Грустно Сергуне. Всего три раза виделся с Настюшей, а исчезла, и что душу у Сергуни вырвали…
Не приметили, как и утро подступило. Засерело небо, одна за другой погасли звёзды. Посвежело.
Вышли
Сергуня с Игнашей обогнали какого-то знатного иноземного купца. Следом за ним слуги несли тюки с товарами. Купец шёл важно, выставив из шитого серебром воротника бритый подбородок.
– Гляди, - кивнул Сергуня, - на боярина Версеня смахивает.
Игнаша подтвердил:
– И долговязый, и поджарый, истый борзой.
– Повезло Степанке, что в пушкари угодил. Коли б остался на Пушкарном дворе, Версень ныне злобу свою на нём вымещал, - заметил Сергуня.
Время раннее, и Сергуня с Игнашей ещё успели побродить по Москве. На каменном мосту через Неглинную остановились. Сергуня протянул руку, взял у Игнаши котомку:
– Давай понесу…
В Кремле уже было людно. У Успенского собора колымага посольского поезда, гружёные возы, кони охранной дружины.
Сергуня с Игнашей поспели как раз вовремя. Из собора вышел боярин Твердя с дьяками Морозовым да Мамыревым, толмачом и дружинниками. За ними вывалила многочисленная челядь, сопровождающая посольство, принялась с шумом умащиваться на возы.
Сойдя с паперти, боярин Твердя задержался, обнял заплаканную жену, потом повернулся к собору, широко перекрестился и полез в просторную колымагу.
Дьяки Морозов да Мамырев с толмачом умостились в крытый возок. Сотник подал команду, и дружинники сели по коням, тронулись.
Затарахтели колеса по булыжнику. Потянулся из Кремля через Спасские ворота посольский поезд. Сергуня закинул котомку на последний воз, забрался на ходу. Игнаша долго шёл следом, наконец, отстал. Сергуня помахал товарищу, прокричал только им двоим понятное:
– Жди меня, Игнаша! Выльем необычную!
Старец Серапион готовился к смерти. В келье гроб поставил, собственноручно из колоды вытесал, внутри, на дно, соломки подмостил.
Прежде чем в гроб улечься, великий пост принял и игумену Иосифу исповедался в грехе превеликом. Поведал старец, как в скиту людей пожёг.
Игумен старца не прогнал и грех страшный отпустил.
Лёг Серапион в гроб, руки на груди сложил, ждёт смерти. Монах-черноризец принесёт из трапезной кусочек хлеба и воды кружку, поставит на крышку гроба, поглядит на старца, жив ли, и удалится.
А Серапионова смерть задержалась. Неделю и другую лежит, шепчет слова молитвы, просит у Всевышнего прощения. Но Бог суров. Неумолимо смотрят из тёмного угла на Серапиона глаза Господни, строг его лик. И слышит старец голос: «Именем моим творил злодейство ты, человече…» Забудется на миг Серапион, и тогда проносится перед ним, как наяву, вся его долгая жизнь. Вспоминается, как в детстве корчевали с отцом лес и пахали землю, молотили цепами рожь, а в избе запахи материнских духмяных хлебов». Всё мирское, суетное.