Земля незнаемая
Шрифт:
Поравнялся пристав с Андреяшевой избой, остановился. Она у него не княжий терем и даже не боярский, в землю по крышу вросла, а единственное подслеповатое оконце, затянутое бычьим пузырём, сиротливо смотрит на белый свет. И всю избу, того и гляди, в непогоду море слижет.
Увидел Андреяш пристава издалека, шапку что ветром сдуло. У пристава сердце неотходчивое, спросил строго:
– Иль княжий суд не признаешь? Годы тому миновали, забыл разве!
Андреяш не успел и рта раскрыть, как пристав что дубиной по голове:
–
Бухнулся Андреяш приставу в ноги, бородёнку задрал, на глазах слёзы, просится:
– Не гневись, батюшка болярин! Малец у меня, на кого оставлю?
Не разжалобился пристав, уходя, кинул через плечо:
– Князь урок те даёт, не я.
Поднялся Андреяш, повесил голову. Но что поделаешь.
Вошёл в избу, взял мальчишку на руки, принёс соседке. Та слышала, о чём пристав речь вёл, приняла мальца с рук на руки, сказала:
– Где своих трое, четвёртый не помеха.
Поклонился Андреяш за доброе слово и отправился отрабатывать урок.
Камень рубили за Корчевом. Урок у каждого мужика немалый, до лютых морозов и с половиной не управились.
Через рукав моря, по толстому льду, потянулся в Тмуторокань санный обоз с камнем. Поскрипывает полоз, далеко слышно. Ездовые в заиндевелых шубах и треухах ногами притопывают, руками хлопают, греются. А мороз с утра забирает, дым над Тмутороканью в столбы вытягивает.
На пустыре, где с весны начнут мастеровые церковь выкладывать, горы камня наворочаны. Вокруг мужики расселись кто на чём, железными топориками отёсывают камень. Меж ними Андреяш примостился. Топорик у него в руках так и летает вверх-вниз, перестук над пустырём на все лады.
Холод лезет Андреяшу сквозь рваную одежонку, мороз знай за пальцы хватает. Когда совсем невмоготу, подхватится Андреяш и вприпрыжку к костру, опалит руки, отогреется и снова за дело.
Работный люд на речи не горазд, но сердцем добр. Время к обеду, развяжут торбы, кто чем богат, зовут и Андреяша:
– Немудрёна еда, да всё сыт будешь.
И впрямь, погрызут мужики тарани вяленой с луковицей, попарят кишки кипятком - и день короче покажется.
Петруня к каменотёсам наведывается частенько, полюбуется работой, укажет, что где не так, а то и сам топорик в руки возьмёт, промолвит:
– Ежели камень не ровен и не гладок, нет в нем красоты и устойчивости.
Увидел однажды Петруня, как Андреяш ловко тешет, ничего не сказал, подумал: «В мастеровые определить надобно».
Живёт Петруня по-прежнему у тиуна огнищного Димитрия в тесной боковушке, ест в людской и одевается во что боярину не жалко. Но ему о том и беспокойства нет. Об одном думы: верны ли расчёты, не упустил ли чего?
Не до сна Петруне. По свету сомнения в хлопотах тонут, а ночью - откуда только и берутся. Уставится Петруня в потолок, темень в комнатушке, а глаза не смыкаются. В мыслях не раз обращался к зодчему Анастасу, совета
С той поры как Мстислав приставил Петруню к делу, тиун Димитрий не докучал ему своими заботами. Бояре меж собой посмеиваются в бороды:
– Сыскал князь городенца!
– Отрок безусый. Без смышления.
Похихикают, и то легче. А пристав княжий на Петруню зло затаил. Пришёл как-то Петруня к камнетёсам. Видит, те в сани готовый камень укладывают, да ещё и отбирают, чтоб один к одному был. Рядом пристав стоит, доглядает, торопит. Андреяш шепнул:
– На своё подворье болярин увозит…
Не сдержался Петруня, кинулся к приставу:
– По чьему повелению? Не дам камень!
Пристав разгневался, замахнулся посохом:
– Как смеешь перечить боярину!
И тут же затрусил мелкой рысцой к князю с жалобой. Мстислав пристава выслушал и, вместо того чтобы Петруню в железо заковать, остудил пристава:
– Камень не замать, а Петруня зодчий, только перед князем за всё в ответе.
Стало о том известно боярам. Тысяцкий Роман ахнул:
– Слыхано ли дело, смерда выше боярина поставил!
Воевода Ян, свидетель того, остался доволен Мстиславом. Разве мог он забыть, кем был его отец, старый Усмошвец…
Весна в тот год выдалась ранняя. Враз пахнуло теплом, и побежали ручьи. Они катились с пригорков, оставляя в песчаной земле вымытый след. Ночью полил дождь и к утру съел остатки снега.
С первым теплом забил Петруня посреди пустыря кол и от него тонкой верёвкой отмерил, где фундамент рыть надобно. Взялся работный мир за лопаты, а мастеровые тем часом известковый раствор готовят, столбы для лесов протёсывают да брёвна сосновые на доску распиливают. Людно на стройке, что муравьи копошатся, никто без дела не сидит. Даже шустрые мальчишки стружки отгребают, доски ярусами складывают, чтоб их ветром продувало, сушило.
Андреяша Петруня приставил к мастеровым, сказав:
– Вникай, стены из камня с ними возводить почнёшь.
Обрадовался Андреяш: и ремесло по душе, и то, что артелью жить станет. Сколько лет беда бродит за ним по пятам. Этой зимой смерть в одночасье подкралась к сынишке. Никого теперь не осталось у Андреяша из родных. А зодчий Петруня - отрок, но слова говорит тёплые.
– Одежонку те принесу, хоть и старую, но всё же целую и чистую. Наделил меня боярин Димитрий, и на твою долю хватит.
Тут же на пустыре велел Петруня баню открыть, чтоб артельные мастеровые на исходе дня парились вдосталь да усталость сбрасывали. Пристав эту затею не одобрил, но смолчал, а Мстислав увидел, похвалил, да ещё приставу наказал при этом:
– Надобно жилье проветрить да кипятком каждую щель обдать. Ко всему пусть бабы порты да рубахи в стирку возьмут.
А потом повернулся к тиуну огнищному:
– Ты, боярин Димитрий, вели, чтоб на прожитье мастеровым отпускалось, Богу строят, не себе.