Земля обетованная
Шрифт:
— Слишком дорого! У Браумана корец [46] на семь с половиной копеек дешевле.
— Зато этот мошенник и плут в каждом вагоне недодает вам по десять корцев.
— Неужели вы думаете, мы на месте не будем проверять вес угля?
— Да он больше потянет, недаром Брауман перед отправкой его водой обливает.
— Возможно, но где гарантия, что вы не станете делать то же самое.
— Ладно, отдам по той же цене, что Брауман. Дело не больно выгодное, да я в нем заинтересован. Я уже говорил с паном Вельтом, но он сказал:
46
Мера веса, около 98 кг.
— Приходите завтра, тогда поговорим.
— Сколько примерно потребуется угля для вашей фабрики?
Ответа не последовало.
Воцарилось молчание. И под торжественный звон колоколов и пение толпы из костела, как длинная змея, потянулась процессия во главе с ксендзом под красным балдахином. Сверкая, точно чешуей, белыми, желтыми, красными нарядами баб вперемешку с черными кафтанами мужиков, с золотыми пятнами горящих свечей, медленно поползла она между зеленой грядой берез и серым костелом, обвиваясь вокруг него своим длинным телом.
Раскаленный воздух дрожал от мощного хора, который, устремясь к белесому небу, спугнул с башенок костела, с просевшей монастырской крыши голубей, и они тучей кружили в вышине.
Процессия вернулась в костел, голоса смолкли, и только на березах сонно шелестели и трепетали листья да в монастыре гоготали гуси. Но вот из костела снова донеслось пение, звуки органа и звон колокольчиков.
Жара усиливалась; солнце накаляло гонтовые крыши и, казалось, убивало все живое, — такая тишина нависла над просторами полей, над замершими садами, подернутыми опаловой дымкой зелеными лугами, над темной полосой лесов на горизонте, желтевшими тут и там песчаными проплешинами и взлобками.
— Говорят, Нейман пошел ко дну? — спросил Макс у Вильчека.
— Ага.
— Окончательно?
— Нет, еще держится… на тридцати процентах. А вы теряете что-нибудь на этом?
— Кое-что он нам должен, — Макс нетерпеливо махнул рукой.
— Я мог бы найти человека, который скупит ваши векселя, конечно, по сходной цене и за хорошие комиссионные для меня.
— Вы что, черт побери, и на этом зарабатываете?
— И еще кое на чем! — смеясь, воскликнул Вильчек.
— А Куров вы хорошо знаете? — спросил Макс, чтобы переменить разговор, так как Кароль неприязненно поглядывал на Вильчека и упорно молчал.
— Я тут родился, тут скотину пас, отцовских гусей, тут вожжой меня, бывало, вытягивали. Ксендз Шимон мог бы кое-что об этом рассказать. Может, не верите, что я скотину пас? — насмешливо спросил он при виде растерянной мины Макса.
— Глядя на вас, трудно этому поверить.
— Ха-ха-ха, вы мне льстите! Да, да, и скотину пас, и вожжой стегали меня! В орган помогал воздух поддувать, монастырской братии сапоги чистил, в костеле подметал, и не только там! Всякое бывало! Но я не стыжусь этого, — факт остается фактом. Впрочем, опыт — это капитал, приносящий сложные проценты.
Макс промолчал, а Кароль
Вильчек, не смущаясь тем, что ему не отвечают, поглядывал на них с высокомерно-снисходительной улыбкой. А когда богослужение кончилось и из костела повалил народ, он приосанился, отчего его фигура приобрела совсем квадратную форму, и, придвинувшись поближе к Каролю, надменным взглядом мерил куровских обывателей и обывательниц, своих сверстников и приятелей, с которыми пас скотину, а те с восхищением смотрели на него, не осмеливаясь подойти поздороваться.
Униженно поклонившись подошедшей Анке и покраснев от удовольствия, когда та пригласила его к обеду, он стал громко, чтобы все слышали, благодарить ее.
— Спасибо, сегодня никак не могу: на праздник съехались домой мои сестры, — говорил он. — Очень сожалею, это большая честь для меня, но ничего не поделаешь, придется отложить до другого раза.
— А сейчас мы идем к ксендзу Шимону, — сказала Анка.
— Я провожу вас: мне тоже надо его проведать.
Они шли не спеша, протискиваясь сквозь толпу на кладбище.
Мужики в диагоналевых полукафтаньях, в картузах с блестящими козырьками и деревенские бабы в ярких платках и шерстяных домотканых юбках почтительно кланялись им; а приехавшие на праздники к родным рабочие — их тут было большинство — стояли с независимым видом, вызывающе поглядывая на «фабрикантов», — как их тут называли.
Перед Каролем никто не снимал шапки, хотя он узнавал в лицо многих рабочих с фабрики Бухольца.
Зато к Анке часто подходили женщины, и кто целовал, кто просто пожимал ей руку и обменивался несколькими словами.
Кароль шел за ней, взглядом заставляя расступаться толпу; Макс с любопытством смотрел по сторонам, а замыкал шествие Вильчек.
— Ну, как поживаете? Как поживаете? — удостаивая кое-кого своим благосклонным вниманием, громко спрашивал он и, пожимая протянутые руки, осведомлялся о здоровье, детях, работе.
Ему кланялись и дружелюбно, даже с гордостью, смотрели на него: это был свой человек, ведь с ним они пасли скотину, а бывало, и дрались.
— Да вы тут известная личность! — сказал Макс, когда они подошли к ксендзову саду.
— А как же! Пана Вильчека любят и гордятся им, — заметила Анка.
— От ихней любви только мои светлые перчатки запачкались и пропотели. — С этими словами он снял перчатки и демонстративно забросил их в кусты.
— На обратном пути подберет, — вполголоса обронил Кароль.