Земля обетованная
Шрифт:
Приехал я в первый раз с песком, меня в Старом городе жиды избили, потом еще наши мужики, что давно этим занимались, добавили, и от полицейского мне досталось, и от уличных мальчишек. Ну, ничего, все-таки песок я продал. С тех пор стал я тот пригорок срывать и два года изо дня в день в город песок возил. На третий год сына к этому делу приспособил и еще батрака нанял. В город — песок, а из города — кое-что другое… Сперва жена на меня с кулаками кинулась: землю, дескать, паскудишь, вонь разводишь. Ясное дело, не духами пахнет. Тут стали ко мне разные прощелыги из города наведываться,
— Дурак ты, Карчмарек! — сказал он мне прямо. — Не понимаешь, что они на твою глину зарятся. Поставь кирпичный завод, а если у тебя денег нет, возьми меня в долю.
Я без него обошелся: поставил печь, нанял мастера-кирпичника. Сам помогал ему и жене и детям велел. Работали мы, как волы, ну и сколотили немного деньжат. Приехал как-то адвокат, посмотрел-посмотрел и говорит:
— Глупый ты, Карчмарек! Сам изведешься, детей замучаешь и самое большее в год тысячу рублей заработаешь. Что делать, спрашиваешь? Паровую машину надо установить.
Целую зиму думал я, наконец решился, принял адвоката в долю, и дело идет помаленьку.
— А что с тем пригорочком? — полюбопытствовала Анка.
— Срыт до основания, и на подошвах разнесли его люди по всему свету.
— Вы по-прежнему в деревне живете?
— И в деревне при заводе, и в городе. Я там хибару построил для жены и ребятишек — они у меня в школу ходят.
— Ничего себе хибара в четыре этажа, да еще четыре флигеля!
— И еще одну для зятя собираюсь поставить… место у меня есть.
— А Куров вам зачем понадобился?
— Старшего сына женить хочу. Парень в школе не обучался, к торговле и к фабричному делу неспособный, вот я и решил купить ему небольшую усадьбу поближе к городу, чтобы догляд за ним иметь.
— Я сейчас уезжаю, а вы тут с отцом обо всем договоритесь и насчет цены условьтесь. А потом приезжайте в Лодзь, и мы оформим сделку. Ну, Макс, нам пора!
— Мы проводим вас полем до шоссе.
Прощание не заняло много времени, так как все, кроме Карчмарека, вышли через сад в поле на дорогу с примятой кое-где телегами травой.
Анка, Кароль и Макс шли впереди, за ними — Зайончковский с ксендзом, пан Адам отстал: его кресло с трудом преодолевало рытвины и кротовьи кочки.
— Чтоб тебе неладно было! Спотыкается, как свинья! — ругался Валюсь.
День клонился к вечеру; на озимях и травах, точно иней, лежала обильная роса, над полями распростерлась великая тишина, нарушаемая лишь завораживающим шелестом колосьев да стрекотом кузнечиков. Над головами с тихим стеклянным писком кружили комары, из зеленой чаши хлебов по временам кричали перепелки: «Жать пора! Жать пора!» Ласточка, щебеча, прочерчивала по небу зигзаги, из отливавших чернотой и пестревших желтой горечавкой овсов вылетал жаворонок и, трепеща в вышине крылышками, заливался песней; с жужжанием проносилась труженица-пчела.
—
— В Лодзи немало таких. Он, ваше преподобие, всего года два как выучился читать и писать.
— Холопу состояние ни к чему, у него ум за разум зайдет, и он возомнит еще, будто нам ровня.
— А разве нет? Чем же мы лучше него, сударь любезный? — обратился ксендз к Зайончковскому.
— Вы еще, чего доброго, скоро прикажете холопам руки целовать.
— Если они будут достойны этого, я первый пример подам. Ясек, огоньку!
Поскольку Ясека рядом не было, прикурить дал ему Макс. Он присоединился к ксендзу и Зайончковскому, но их разговор не доходил до его сознания. Он смотрел на Анку, которая шла впереди с Каролем, и, напрягая слух, пытался уловить, о чем они беседуют вполголоса.
— Вы не забудете зайти к Высоцкой? — Ее тихий голос звучал просительно.
— Завтра же зайду. Она в самом деле ваша родственница?
— Да, и надеюсь, скоро будет вашей.
Некоторое время они шли молча.
Ксендз с Зайончковским продолжали спорить, а пан Адам распевал во все горло.
Гей, мазуры с горки мчатся, В окошко стучатся; Отвори, девица, Коням дай напиться! —разносилось далеко вокруг.
— Вы скоро приедете?
— Затрудняюсь сказать. У меня столько дел, что не знаю, за что сперва приняться.
— У вас теперь для меня совсем не остается времени. Совсем не остается… — тише и еще печальней прибавила она и провела рукой по незрелым ржаным колосьям, которые, колыхаясь, склонялись к ее ногам и кропили их росой.
— Спроси у Макса, есть ли у меня хоть один свободный час в день? С пяти утра и до поздней ночи я на ногах. Ты ведешь себя совсем как маленькая, Анка! Ну посмотри на меня!
Она подняла на него печальные глаза, и губы у нее нервно подергивались.
— Приеду через две недели, хорошо? — сказал он, чтобы ее утешить.
— Ладно, но, если это в ущерб делам, не приезжай. Потерплю, не в первый раз…
— Но в последний. Этот месяц пролетит быстро, а потом…
— А потом?
— Потом мы будем вместе. Что, деточка, тебе немного страшно? — с нежностью прошептал он.
— Нет, нет! Ведь я буду с тобой… с вами, — краснея, поправилась она с такой милой улыбкой, что ему захотелось расцеловать ее.
А она замолчала, мечтательным, обращенным в себя взором блуждая по просторам полей. Как по широко разлившейся воде ветер гнал темно-серые волны, воронками завивал рожь, и она то пригибалась к земле, то поднималась снова. А волны бежали к лежавшей под паром земле, откатывались назад, с шелестом обрушивались на дорогу, словно силясь снести эту преграду и слиться с низкой еще пшеницей, которая блестела и переливалась, как подернутое золотой рябью огромное озеро.