Земля от пустыни Син
Шрифт:
Колизей — это главное!
…он уединился совершенно, принялся рассматривать Рим и сделался в этом отношении подобен иностранцу, который сначала бывает поражен мелочной, неблестящей его наружностью, испятнанными, темными домами, и с недоумением вопрошает, попадая из переулка в переулок: где же огромный древний Рим? — и потом уже узнает его, когда мало-помалу из тесных переулков начинает выдвигаться древний Рим, где темной аркой, где мраморным карнизом, вделанным в стену, где порфировой потемневшей колонной, где фронтоном посреди вонючего рыбного рынка, где портиком перед нестаринной церковью, и, наконец, далеко, там, где оканчивается вовсе живущий город, громадно воздымается он среди тысячелетних плющей, алоэ и открытых равнин необъятным Колизеем, триумфальными арками, останками цезарских дворцов, императорскими
Он опять купит билет и проделает весь путь еще раз. А уж после этого двинется дальше, посмотрит сверху на Форум, окинет взглядом раскопки. Потом — к колонне Трояна, оттуда — на Площадь Венеции. Обязательно пройдет к фонтану Треви, который возникает как по мановению палочки волшебника — из узкой, тесной пешеходной Виа Сан-Винченцо неожиданно обрушивается бурлящим каскадом. Он не может забыть этого поразившего его видения. Dio! Улочка вдруг открылась закрытой со всех сторон площадью — такой каламбур приходит сейчас Косте в голову, — и он оказался перед нефритового цвета, низвергающейся, клубящейся, дымящейся, бушующей, заворачивающейся белой пеной, подсвеченной в вечерней темноте со всех сторон прожекторами мощью воды. На мраморных ступенях просто хочется сидеть, ни о чем не думать и смотреть… смотреть… не замечая никого вокруг, кто точно так же сидит и смотрит… смотрит… не имея сил оторваться от этого очарования, когда вода поочередно бьет звонкой алмазной дугой. «Да, лучше Гоголя про это не скажешь», — думает Костя, проходя мимо Трояновых терм и сворачивая влево.
Еще раз Пантеон — это совсем недалеко от фонтана Треви. Там он обязательно пообедает в одном из ресторанчиков, которые тянутся друг за другом вдоль всех этих заплетающихся, извивающихся, закрученных, причудливо переходящих одна в другую, проходящих сквозь здания, замыкающихся и неожиданно появляющихся вдруг вновь, кипящих толпой иностранцев улочек, переулков, тупичков, и непонятно, где кончается одна траттория и начинается другая. Потом дойдет, конечно, до Площади Испании и поднимется еще раз по удивительному архитектурному творению непостижимого итальянского менталитета — лестнице, чтобы посмотреть на город.
А в самом конце — это чудо: Ватикан! Собор-город-государство. Он будет сидеть в Соборе св. Петра закрыв глаза, слушать орган и ждать, пока на него сойдет благодать… Этого нельзя объяснить, но это то, что он всегда испытывает, находясь в храме, нет разницы, в каком — православном, лютеранском или католическом. Для него не важна религия, он никогда не задумывается над такими вопросами, для него храм — это нечто совсем другое: это чувство единения с величием Духа, когда звуки пения или музыки заполняют все, неведомая сила словно поднимает выше, выше, туда, где ничего вокруг… И затем наступает полное расслабление и внутреннее успокоение… Именно это ощущение увезти с собой — как последнюю точку в тексте.
И только тогда он может покинуть Рим.
Костя возвращается обратно в гостиницу и замечает, что заранее заказанное такси уже стоит перед входом.
— Pomeriggio, signor! — встречает его улыбкой дежурный. — Такси ждет вас.
— Но я не опоздал, — словно оправдывается Костя и стучит по крышке часов, показывая время: — у меня в запасе целых три минуты!
Чемодан несут к машине. Костя еще раз обводит взглядом улицу в свете уходящего дня.
Солнце спускалось ниже к земле; румянее и жарче стал блеск его на всей архитектурной массе; еще живей и ближе сделался город; еще темней зачернели пинны; еще голубее и фосфорнее стали горы; еще торжественней и лучше, готовый погаснуть небесный воздух… Боже, какой вид!..
И неожиданно он делает глубокий вдох, как будто хочет увезти в себе и частицу воздуха, которым дышит этот Город.
В аэропорту, сделав check-in, Костя тут же заходит в tax-free, чтобы купить последние сувениры. В основном это касается пятилетней Ишки — его дочери Иришки, которая родилась у них с Мариной. Это — самое главное. Папа должен привезти много всего: и игрушки, и сладкие подарки, и блестящие заколки для волос, и ручки с необыкновенными наконечниками, в которые потом напихиваются чуть ли не леденцы и жвачки, и разноцветные ластики, и открытки, и вообще — кучу всего, непонятно для чего созданного. В последнее время Ишка явно жадничает:
До отлета Костя успевает позвонить домой по мобильнику и долго выслушивает полный отчет Ишки о том, что она сделала за день.
— А как твои плюшевые друзья? — спрашивает он.
— Старые друзья ждут в гости новых, — отвечает дочь.
Положив трубку, Костя усмехается ее детской недвусмысленной дипломатии. Каждый раз приходится поражаться находчивости этой маленькой плутовки, поработившей всех своим очарованием. Похоже, между его детьми нет ревности — они прекрасно общаются: старшие с удовольствием возятся с Ишкой, когда приезжают; звонят ей по телефону из Германии и ждут, когда она подрастет и сама сможет ездить к ним в гости. Все получилось на редкость спокойно, интеллигентно, без надрыва и скандалов. Костя усмехается: как говорит герой фильма, я нормальный здоровый мужчина и мне сорок пять лет. Когда-то он отвергал все подобные расхожие шаблоны, говорил: «Это не обо мне!» Но что, в конце концов, можно поделать, если сексуально начинает тянуть к другой женщине? И не только сексуально: в отношениях появляется новое, чего не было в прежней жизни, новая гармония, основанная на других интересах. Как с этим совладать? И нужно ли? Он не раз убеждал себя, что все это со временем пройдет, что подобное случается со всеми, что он тоже попросту увяз. Но получилось так, как получилось: каждый оказался на той стадии, когда появляется новый партнер. Партнер? «Фу, как банально, как все-таки пошло! — говорит себе Костя. — Это любовь. Неизбежная. Разве может быть одна в жизни? Может, конечно. Бывает. Но редко. Таких людей даже жалко». Костя глубоко убежден теперь, что без новой любви жизнь будет безэмоциональна. А она должна быть напитана разными ощущениями. Чтобы давать новые импульсы. Так было всегда, так должно быть. Каждый — и мужчина, и женщина — имеет право начать другую жизнь. На западе вообще принято вырастить детей — и разойтись, и начать сначала. Разве не так? Это считается в порядке вещей. Таня навсегда останется для него мерилом ценностей, он ее ни на минуту не предавал. Разве забудется когда-нибудь, как он мечтал о Тане? Как мечтал прикоснуться к ее тоненькой, изящной ручке? Только прикоснуться! Такое не забыть!
«Но — не сейчас, не сейчас!.. Потом…», — думал тогда Костя. Конечно, он будет вспоминать все потом, когда будет вспоминать о молодости… А тогда все было занято Мариной…
При другом раскладе он, конечно, никогда бы не оставил Таню. А Таня — его? Наверное, тоже нет. Мучились бы каждый в своей личной жизни, не имея сил разорвать связь. А сейчас их прошлое навсегда с ними, каждый из них сейчас может позвонить другому и посоветоваться, если нужна помощь. Идеальный вариант.
Он возвращается домой за полночь и, как воришка, открывает дверь так, чтобы произвести как можно меньше шума: осторожно вставляет ключ в скважину и медленно поворачивает, проклиная про себя гробовую тишину, которой объята ночь. Затем, проскользнув в квартиру, не включая свет, так же осторожно старается закрыть дверь, чтобы она не хлопнула.
И когда, аккуратно поставив обувь под вешалку, оборачивается, видит, что Таня стоит перед ним в прихожей и с интересом наблюдает за этими его манипуляциями.
— Ты, наверное, очень проголодался? — спрашивает она.
Есть Косте, разумеется, совсем не хочется — его кормили весь вечер, и вкусно кормили, специально для него готовили. И Марина играла для него на фортепиано. И потом она принесла десерт, и они ели его вдвоем, запивая легким шампанским… И он целовал ее затылок с коротко подстриженными курчавыми волосами темно-пшеничного цвета, которые собираются мысом и тонкой изящной косичкой сбегают вдоль шеи… И привез ее запах с собой, и он до сих пор в нем, вокруг него…
Положить что-либо в желудок сейчас Костя просто не в состоянии. Вообще после всего, что было в этот вечер, сидеть перед Таней, смотреть на нее…
— У нас фуршет… — мычит он что-то невразумительное.
— Фуршет — это не еда, — авторитетно говорит Таня.
Поэтому Косте приходится лишь утвердительно кивнуть в ответ.
Он идет переодеваться, а Таня что-то сооружает на столе в кухне.
— Много не надо, — предупреждает он.
— Но вы там, как я понимаю, в основном пили, а не ели, — отзывается она, стоя к нему спиной.