Земля Сахария
Шрифт:
— Пропали мои ребятишки.
Молчание.
— Но я готов даже на это. Лучше умереть, чем гнуть на них спину.
— Взлетит на воздух Капитолий, кино «Кампо-амор» и то, что напротив, и старый кинотеатр «Лира», и «Прадо», даже мол… Весь квартал. Не будет больше ни улицы Теньенте Рей, ни Муралья, ни Компостела… Уйдут в могилу (в яму, в море, кто знает куда) крестная мать Верена, и Каридад, и ее малыш… Господи, даже представить невозможно!
— Жизнь — сплошная мерзость.
— А мы все тем не
— Зачем? Ты же видишь, в конце концов все равно сдохнешь.
— Лучше умереть так. По крайней мере история нас не забудет.
— Что мне до истории? Я хочу жить, быть живым, живехоньким. Сукины дети эти янки! Хуже всего, что после начинается радиация.
Молчание. Прожекторы шарят по морю.
— Знаешь, Дарио, живешь на свете только раз.
— Это такая песня.
— Да ну тебя, кроме шуток. Живешь на свете только раз, а потом — конец. Мне тридцать лет. Я только разохотился жить-то, и вот… А я не хочу умирать.
— Сдрейфил ты.
— Не бреши, сволочь. Если меня прихлопнут — ничего не поделаешь, я не об этом говорю. Я другого боюсь: не смогу жить после взрыва, наслаждаться жизнью. Вот посмотри: этот чертов песок завтра нагреется, как бы шикарно прийти сюда со своей милой и с малышами.
— Правильно ты сказал: жизнь у нас одна. И она одна у миллионов людей, таких же, как мы, они тоже хотят прийти завтра на пляж и зарыться в теплый песочек. Все люди одинаково имеют право…
— Янки считают, что нет.
Стук автоматов. Окоп глубок.
— Я впервые был на пляже в Конге. Там брали песо за вход. Я пошел с одной, она в баре работала.
— И что?
— Ничего. Подошел тип в каком-то поясе, спасательном что ли, и спровадил нас. После революции я все время хожу по клубам. Мне это нравится. Ведь раньше-то таких, как я, не пускали, потому что я-то уж такой черный негр, из всех черных черный.
— Я один раз был в Ферретеро.
— А на острове Пинос есть один пляж, так там песок — черный.
— Да.
— Хоть бы бомба туда не попала.
— Хоть бы не попала.
Замолчали. Задумались. Что-то вспоминают.
— Я ушел — даже со старухой своей не простился.
Заморосил дождь.
— Дай-ка плащ, Педро.
— Бери. Может, он тебе уже не понадобится.
— Ну, на всякий случай.
— Сколько времени?
— Без пяти три.
— Ну и брызжет!
— От такого дождика промокнуть не промокнешь и сухим не останешься.
— Ты знаешь историю про попугая?
— Ты ее рассказывал уже три раза.
— Хватит притворяться спокойным! Не могу больше! Хоть бы скорее все кончилось к чертовой матери! Если они собираются сбросить бомбу, пусть бросают! Чего они ждут? Здесь никто не сдрейфит. Никто не сдрейфит, черт бы вас всех взял!
Луч прожектора шарит по поверхности
— Дай сигарету.
— Нельзя курить в карауле.
— Иди ты! Дай сигарету. В конце концов…
— Ладно. Пригнись только.
— Я курящий покойник. Дарио, мне кажется, что все уже кончилось. Я ничего больше не чувствую. Тишина и покой.
— Может, взрыв уже был?
— И все уже разлетелось в куски, а мы здесь разговариваем. И вдруг мы только одни остались в живых?
— Мы бы взрыв слышали.
— А может, он был далеко. В Ориенте. Или в Лас-Вильяс. И радиация, наверно, уже сюда дошла. Вот и дождик идет…
— Так или иначе…
— Погасла. Дай спички.
— Если мы живы, значит, революция не кончилась.
— Хоть мы и не супермены.
— Я не хочу, чтобы вернулся капитализм, Педро.
— Я тоже.
Начинается ливень. Потоки воды изливаются в море.
— Простудимся мы с тобой.
— Хорошо бы стаканчик рому.
— Говорят, взрыв похож на гриб. Поднимается, огромный, и потом опадает.
— Цепная реакция.
— Если бомба попадет на поля, трава больше никогда не вырастет.
— И все вокруг будет отравлено: колодцы, реки, земля, животные…
— Люди.
— Дети.
— Останется от нас только яма посреди моря.
— Пример для потомков.
— Это было бы чудовищным преступлением.
— Янки способны на все.
— Каждый имеет право жить, делать что хочет.
— Право рождаться.
Задумались. Молчат. Вспоминают… Холодно.
— Почему-то вспомнил сейчас, была у меня когда-то любовь.
— У меня и сейчас есть.
— Моя умерла от воспаления легких.
— Ну вот.
— Хотела стать учительницей. Умница была! Познакомился я с ней в школе. Нам было лет по четырнадцать или около того.
— Сейчас она пошла бы на смерть вместе с нами.
— Конечно.
— По-моему, жизнь — штука несложная. Люди умирают и так, и эдак, и ничего особенного в этом нет. И небес тоже никаких нет, и рая. Ни черта, ни дьявола. Просто отдашь концы, и прощай, дорогая. Мне, например, все равно, сбросят ли янки на меня какую-нибудь штуковину или я умру от старости. Ведь, в конце-то концов…
— Ну, я все-таки не хочу умирать.
— Да я тоже не хочу, черт побери! Но я хочу иметь право жить или умирать, как мне нравится, чтоб никто мной не командовал. Понимаешь?
— Может, американцы это понимают?
— Как же, жди! Ничего такого им и в голову не приходит. Они желают командовать всем, завладеть миром… Считают себя выше нас, особенными. Сами будут сколько угодно умирать от рака, от сердца и все равно не поймут, что умирают точно, ну точнехонько так же, как все другие люди, как любой негр, как всякий обыкновенный человек…