Земля в ярме
Шрифт:
— Немедленно уволить.
— Слушаюсь, ваше сиятельство!
— Садовник?
— Его я еще не видел.
— Немедленно уволить.
Управляющий открыл было рот, но тотчас закрыл, не промолвив ни слова. Только искоса глянул на большое, хмурое, отечное лицо.
— Идем.
— Слушаюсь, ваше сиятельство.
Огород и парк стояли еще в седой росе. Голубизной и светлой зеленью отсвечивали длинные гряды овощей, тянущиеся до ульев пасеки. В парке граф и управляющий вступили во влажную прохладу, словно в джунгли. Широко раскинувшиеся огромные
Еще издали увидел граф деревца. Они лежали на земле между посаженной здесь простой и цветной капустой, лежали рядами, ровнехонько рядами — так, как их два года назад посадили. Он наклонился и осмотрел ствол. Он был срезан ровно, одним сильным ударом топора. Белела древесина, влажная рана дерева поблескивала. Торчали кверху хрупкие, еще мелкие веточки. Граф выпрямился и охватил взглядом все пространство — целое поле, тянувшееся до соседних холмов — десять моргов земли. Все было гладко, ровно, лишь у самой земли кудрявилась, отливая голубизной и зеленью, капуста, и ничто не возвышалось над ней. Он шел медленно, приостанавливаясь, как по кладбищу. Лежало все. Кальвили, золотые и серые ранеты. Не были пощажены даже деревца райских яблонь, которые уже нынешней весной стояли в розовом облаке цветения.
— Следов не искали?
— Следы есть. Извольте взглянуть!
— Что ты мне, дурак, показываешь? Это же конские копыта! С лошадьми тут нечего было делать, все деревца на месте, ничто не забрано, настолько были милостивы.
Управляющий покраснел.
— Ваше сиятельство, на всей территории никаких других следов нет.
— Ты что, одурел?
— Извольте проверить, ваше сиятельство.
На мягкой, тщательно обработанной под овощи земле виднелись следы копыт, один за другим, как человеческие шаги.
— Копыта к ногам попривязывали!
Граф грыз в зубах конец длинных пожелтевших усов.
— Дать знать полиции.
— Слушаюсь, ваше сиятельство.
— Где сторож?
— Да вон идет.
Из парка со всех ног бежал старый, сгорбленный человек. Вздувшиеся на коленях штаны болтались на его худых ногах, нечесаные волосы торчали во все стороны.
— А ты где был, когда ночью деревца рубили?
Старик, поклонившись низко, до самой земли, протягивал руки, словно собираясь обнять колени Остшеньского.
— Смилуйтесь, ваше сиятельство, с вечера все кругом обошел, как полагается… И в парк потом заходил и повсюду… А так около полуночи собаки побежали вон в ту сторону, к пасеке, и страсть как залаяли. Я думал, что кто-то хочет с пчелами какое озорство учинить, а как сейчас уже время и мед брать, так я там чуточку и задержался. А потом возле огорода лаяли и за дворцом тоже, до самого утра покоя не было…
— А сюда тебе не пришло в голову заглянуть?
— Смилуйтесь, ваше сиятельство, кто бы мог подумать? Возле дворца, возле конюшен, возле курятников —
Его бегающие красные глаза торопливо скользнули по длинным ровным рядам срубленных деревьев. Они казались мелкими кустиками, вдруг выросшими среди овощей.
— Собирай манатки — и вон! — сказал управляющий.
Старик затрясся.
— Смилуйтесь, господин управляющий! Как же так? Жена болеет, сколько лет я здесь… Как же так?..
— Нам такая рухлядь не нужна. Ведь тут небось всю ночь рубили — столько саженцев, а ты не слышал, не видел, не знал ничего.
— Обратите внимание полиции на сторожа, — сухо сказал Остшеньский. — Пусть расследуют, не был ли он в сговоре.
Старик в отчаянии протянул руки.
— В сговоре? Как же так? С кем? Ведь я здесь сорок лет служу, сорок лет! Вы, ваше сиятельство, еще тогда женаты не были, еще старый господин граф жив был, еще…
Остшеньский быстро шел к усадьбе. Влажные от росы листья шелестели под ногами, поскрипывали едва завязывающиеся головки капусты. Сторож мелкой рысцой трусил за графом — маленький, сгорбленный, беспомощно взмахивая руками.
— Как же так… И жена болеет… Столько лет… Еще покойный граф…
Остшеньский махнул рукой.
— Скажи ему, слышишь?.. Скажи ему, чтобы к утру и духа его тут не было!
— Слушаюсь, ваше сиятельство. Только как же с полицией… Где его потом искать, а сегодня она, может, и не успеет приехать?
— Полиции не сообщать.
Управляющий остолбенел.
— Не сообщать?
— Я сказал ведь! И держать язык за зубами! Если кто посмеет говорить об этом — вон со службы!
— Слушаюсь, ваше сиятельство. Но…
— Никаких «но». И уволить садовника, — он должен был слышать. Сад в его ведении.
— Слушаюсь, ваше сиятельство. А… саженцы?
— Ты что, ошалел? Собрать и выбросить! Зачем они? И ни слова мне больше об этом. Пришли ко мне во дворец Марковяка.
— Слушаюсь, ваше сиятельство.
Граф свернул ко дворцу. Окна его ослепительно сверкали, всходило солнце.
Онуфрий предусмотрительно посторонился.
— Онуфрий!
— Слушаю, ваше сиятельство!
— Когда придет Марковяк, впустишь его ко мне. Больше никого. Слышишь?
— Слушаюсь, ваше сиятельство!
Дверь с шумом захлопнулась, заскрежетал ключ в замке. Остшеньский подошел к окну. Отсюда как на ладони видны были остшеньские земли и темные пятна деревень. Там, далеко за лесами, за темной полосой деревьев, — Калины; поближе, внизу, — Мацьков и Бжеги, Вондолы и Рутка. Лицо графа снова исказилось брезгливой гримасой. Опять перед ним, как вечная болячка, — клин узких деревенских полосок, врезающийся в широкие необозримые поля его пшеницы, и растрепанные верхушки ветел, отмечающих принадлежащий крестьянам проток между усадебными прудами. Далеко на Буге чернела маленькая точка — видимо, лодка. С дороги поднялась туча пыли — кто-то ехал на телеге. Мужицкая лодка и мужицкая телега.