Земля в ярме
Шрифт:
Марковяк хитро усмехнулся и заморгал глазками.
— В усадьбу? Зачем бы это? Нет, так прошелся, саженцы поглядеть.
— А что вам до саженцев? Ведь молодые еще совсем.
— Я не за яблоками, не беспокойся! Не любитель кислого! Неужто не знаешь, что с саженцами случилось?
— А что могло случиться?
— Да вот вырубили ночью.
— Вырубили?
— Все! До единого! Ровно после сенокоса лежат, хи-хи! — Он смеялся мелким, тоненьким смешком. — А ты ничего и не слышал?
— Нет, откуда мне? Я в усадьбу
Марковяк зорко следил за выражением молодого продолговатого лица, но ничего не прочел на нем.
— Хорошие деньги пропали, ничего не скажешь… Саженцев-то десять моргов было.
— Ну, граф не обеднеет…
— Оно, конечно, не обеднеет, хи-хи! А все-таки жалко. Сад-то какой был бы!
— Вам бы и так ничего из него не досталось.
— Мне-то? А конечно, мне не досталось бы, откуда? Так только, к примеру говорится… Ровнехонько, под корень вырубили топором. Не один человек, видно, работал… Одни рубили, а другие в стороне, у пасеки, шум поднимали, чтобы сторож не наскочил. Так и покончили с деревцами. А ты, может, ходил на рожь взглянуть?
— Ага.
— Ну, как?
— А как? Завтра собираемся косить, а косить-то нечего. Выжгло дочиста. Много намолотишь из такой ржи!
— Ой палит, палит! И в моей пшенице больше метелика, чем колосков…
— Вам и с метеликом не так уж плохо живется.
— Э, зря болтаешь… Уж такая беда, такая беда! Лошаденки совсем высохли, травы нет…
— Все равно получше наших.
— Изо всех сил стараюсь… Лошадки хорошие, так и малым обходятся, а то бывают такие прожорливые, что давай им и давай, а они все худые!
— Всяко бывает.
Марковяк подозрительно заглянул в голубые глаза парня.
— Это как же — всяко?
— Да ведь вы сами говорите, — невинно удивился Владек, — что одни, мол, прожорливы, а другие ущипнут чуточку травы, а жирные, вот как ваши, к примеру.
— Куда там жирные! Так только, чуть-чуть держатся.
— Домой идете?
— Нет. К кузнецу надо забежать, он должен был телегу мне оковать, — узнаю, как там.
Они разошлись в разные стороны благоухающими полями, над которыми все выше поднимался ослепительный, раскаленный, беспощадный шар солнца.
Солнце палило до самого вечера, а вечером поднялся ветер, и около полуночи начался пожар в Бжегах. А уже к полудню делегация подошла к усадьбе, и садовник вызвал управляющего Тот выворачивался, как мог.
— У нас к вам, господин управляющий, ничего нет! — прервала его Скалчиха. — Мы желаем с господином графом говорить. Вы ему только окажите, что, мол, делегация из Бжегов пришла, нас тут пятеро и староста с нами, человек казенный.
— Не знаю, выйдет ли граф.
— Мы вас, господин управляющий, не спрашиваем, знаете вы или нет. А не пойдете, так мы и сами дорогу в покои найдем.
Испуганный управляющий побежал во дворец. Долго не возвращался.
— Не торопятся.
— Ровно
— А нешто мы не нищие?
— Коли уж пришел человек просить, — ничего не поделаешь.
— Может, спит еще.
— Ну да, в такую пору да спит!
— А что? Ему ведь не в поле спешить, да и коровы в коровнике не ревут.
— Наши-то уж не заревут, никогда не заревут! — расплакалась вдруг Скалчиха, и у мужиков засосало под сердцем.
Но тут распахнулись двери и вышел граф. Он остановился на крыльце, огромный, широкий, из-под седых бровей пристально смотрели припухшие глаза с синими мешками под ними.
— Чего надо?
Верциох подтолкнул старосту.
— Говорите, Роман! Вы ведь староста!
Староста выдвинулся вперед и низко поклонился.
— Мы вот из Бжегов, господин граф, ваше сиятельство. Нынешнюю ночь над нами большое несчастье стряслось.
— Знаю.
— Сгорело все — вся деревня.
— Ну, так в чем же дело?
Смущенный староста колебался. Вперед выскочила Скалчиха.
— Да вот, ваше сиятельство, господин граф, пришли мы, делегация, значит, пятеро нас и староста, просить помочь деревне.
Остшеньский нахмурил брови, оттопырил губы под седыми усами.
— А с какой это стати я должен вам помогать?
У Скалчихи язык прилип к гортани. Ей помог Верциох.
— Да уж так повелось, что когда у людей несчастье, то им другие помогают. А кто нам поможет, когда ни у кого нет? Засушливый год, нужда по всем деревням, каждый едва дышит… А уж вашему сиятельству невелик убыток дать картошки немного, соломы там или лесу чуточку.
— Так вы и пришли ко мне…
— А к кому ж нам идти? Не к тому же, кому и самому нечего в рот положить? Пришли к тому, у кого есть.
— Господи, столько земли, и лесу, и всего! — вздохнула Скалчиха.
— Так вы все у меня пересчитали, все пересчитали… — спокойно сказал Остшеньский, внимательно глядя на них, на их рваную одежду, закопченные руки, на большой свежий шрам на голове Верциоха. Большое опухшее лицо графа наливалось кровью. Волна крови поднималась от короткой шеи вверх, окрасила щеки, пористый нос, залила до густых седых волос лоб.
— Колисяк!
— Слушаю, ваше сиятельство, — вытянулся в струнку управляющий.
— Дашь им… дашь им…
Глаза его заволокло красным туманом. Он уже не видел ни старосты, ни Верциоха, ни этой растрепанной бабы. Видел лишь одно — лежащие рядами вырубленные, изувеченные, истребленные саженцы, чудесные, благородные саженцы золотых и серых ранетов, кальвилей, лимонок, тщательно подобранные и посаженные под его личным надзором.
— Колисяк, слышишь?
— Слушаю, ваше сиятельство.
— Дашь им два воза картошки, той, что вчера перебрали для свиней. И дашь им, дашь им… — граф задыхался, — шестьсот деревьев, слышишь? Шестьсот деревьев!