Земля вращается со скрипом (сборник)

Курилко Алексей Леонидович

Ну... в общем, да.

Я не играю бесплатно.

Почему? Ты пойми, это художественный фильм. Пол­ный метр.

Не имеет значения, - говорю.
– Я не играю бесплатно.

Да почему?

Вот, думаю, пристал. Как репей к балабону. Даже неудоб­но. Только отчего неудобно мне, а не ему?

А если б я вам предложил поклеить мне обои бесплатно?

Вы бы согласились?

При чем здесь обои? Как можно сравнивать?

Вы согласились бы?

Но я не клею

обои.

А я не играю бесплатно.

Но я вообще не клею обои.

Нет, вы их не клеите бесплатно.

Вообще! Совсем! Абсолютно!

Вопрос цены. Согласитесь, за сто тысяч баксов вы бы их поклеили.

За сто тысяч? Поклеил бы. Но очень плохо.

А я бы в вашем фильме сыграл хорошо.

Так давай! Сыграй хорошо.

Я не играю бесплатно.

(Знаю, многие назовут мое поведение глупым. Я сам ру­гаю себя, но ничего поделать с собой не могу.)

Он покачал своей лысой башкой и угрюмо произнес:

– Мой фильм мог принести тебе имя, а с именем актер все­гда зарабатывает больше.

– Дело не в деньгах, - сказал я.

Хотя дело было именно в них.

Глава пятнадцатая

 Тройка, семерка, туз

Олег из «Голдмедиа» пригласил меня к себе в студию на «поболтать». Когда я вошел, он воскликнул:

– Шляпы долой! Пред нами - гений!

Затем указал на бритоголового небритого мужчину с пол­ностью зататуированной узорами рукой:

– А у меня тут как раз Шакиро. Знакомьтесь. Шакиро сдержанно кивнул:

– Да мы знакомы.
– Он с хитроватым кошачьим прищу­ром посмотрел на меня.
– Не захотел у меня играть?

– По причине меркантильности, - улыбнулся я в ответ.

Дело в том, что Шакиро тоже любитель не платить акте­рам.

Посидели. Покурили. Олег сделал по чашке кофе. К сожа­лению, без сахара. Я его еле выпил. Горький, как Пешков.

Говорил в основном Олег. Веселый, добродушный, энер­гичный, похож на постаревшего Карлсона. Пел дифирамбы моему таланту, восхищался игрой на сцене... Заявил, что бу­дет делать со мной фильм. Ничего конкретного не предложил.

«А годы проходят - всё лучшие годы...»

Впрочем, я к подобным разговорам привык и ничего осо­бенного от них не жду. Просто до боли жалко тратить на это время. А все из-за внутреннего голоса, который с каждым го­дом слабее и тише, но еще подначивает, это, мол, твой шанс; шанс перейти наконец на следующий уровень и показать ми­ру, кто настоящий актер, а кто всего лишь умеет всюду про­тискиваться.

Олег говорил так много, что я понял, ничего не будет. Очередная говорильня.

– Тот, кто делает, тот не говорит, а делает.

О Боже! Я что, сказал это вслух?

Ничего страшного, он не придал особого значения моей реплике.

– Ты абсолютно прав!
– подхватил он.
– Задержка только в одном.

Нужен шедевральный сценарий. Ты ведь вроде что-то пишешь? Но там должно быть все! Два-три убийства, врачи, менты, голубизна, педофилия, погоня, скинхеды, политика, наркотики, проститутки, интеллигенция и карлик. У меня на примете та-акой карлик есть, он так и просится в кадр. По­больше драйва, минимум диалогов, максимум действия и крови.

Он говорил очень долго. Слишком много слов. Гораздо больше, чем нужно для начала...

И Донбровский туда же. Василий Иванович. Как выпьет, так приступает к строительству воздушных прожектов.

– Эх, Ленька, - восклицает он, сдвинув свою старую болот­ного цвета шляпу на затылок.
– Я вижу тебя в роли лермон­товского Демона. «Клянусь я первым днем творенья, клянусь его последним днем...»

Донбровский, правда, в отличие от многих других, реаль­но человек талантливый. Но талант загубленный, пропи­тый. ..

Всерьез его никто не воспринимает. Каждый человек из съемочной группы, от гримера до постановщика, находит в себе право беспардонно выдать ему:

– Василий Иванович! Вы только смотрите мне – никакого коньяка!

Я работал у Донбровского в двух картинах. В первой я иг­рал сына вождя племени. Довольно крупная роль. (Этот фильм так и не был снят до конца. В Израиле умер продюсер. Сценарист подал в суд на киностудию. Деньги кончились. Оператор попал в больницу. Донбровский ушел в запой.) А по второй мне досталась роль Яновского. Близкого друга Алек­сандра Довженко. «Сашка-реформатор». Фестивальное такое кино. О жизни и творчестве нашего классика кинематогра­фии. Тягомотина.

Во время обеденного перерыва (мы ели в «кинокухне» -столовая на территории студии) Донбровский выпивал сто грамм коньяку и, взяв бокал пива, подсаживался ко мне за столик:

Буду, - говорит, - снимать с тобой «Пиковую даму»! Там все просто: тройка, семерка, туз. Но я требую от тебя одного -дисциплины. Этика, эстетика и методология! Понял?

Понял, - говорю.
– Тройка, семерка, туз. Читали.

Я смотрю на него и вдруг осознаю, что мне его жалко. Обидно за него. Умный, образованный, талантливый чело­век. В молодости, вероятно, был красивым. Во всяком слу­чае, женским вниманием обделен не был. Недаром он часто, провожая липким взглядом проходящую мимо молоденькую девушку, заявляет:

– Сколько раз я давал себе слово, не жениться на актри­сах! Коварство и любовь этих женщин, вот что меня погуби­ло. «О, женщины! Вам имя - вероломство!»

О женщинах, погубивших его, я слышал неоднократно. Он постоянно повторяется.

Перед съемкой Василий Иванович имеет привычку напо­минать:

– Будет три команды - камера, начали, стоп. Пока я не скажу «стоп» - играть, не останавливаться.

После команды «стоп» он обычно сообщает:

– У меня было!

Как-то сидит Донбровский пьяный в стельку, шляпа съе­хала набок. Все готовы к съемке. Донбровский приподнима­ет голову, дает команду: