Земля зеленая
Шрифт:
Лошадник Рутка оторвался от своей телеги и, приняв гордый вид, приблизился к оценщику.
— Десять рублей! — бросил он небрежно и распахнул свое кожаное полупальто. — От доброты сердца даю, думаю, Осис все-таки кожу ему до костей не продырявил.
Совсем неожиданно за его спиной чей-то голос произнес: «Накидываю рубль!»
Пораженный, Рутка обернулся с усмешкой и стал искать глазами этого глупца. Ну, конечно, старый Озолинь, тот ему приветливо кивнул.
— Хозяину Озолиней сын, должно быть, прислал еще одну тысчонку, — с издевкой сказал Рутка. — Пусть швыряет,
И вытащил из внутреннего кармана туго набитый бумажник. Но тут еще кто-то накинул рубль. Рутка узнал Иоргиса Вевера, и этот не побоялся его издевки… Потом цену набавил снова хозяин Озолиней — все так же спокойно. В толпе раздался смех — все понимали, что это означает. Турс даже вдохновился.
— Четырнадцать рублей! Раз — четырнадцать! Кто больше?
Рутка догадался, что его нарочно вгоняют в убыток. Но мог ли он отступить? Он стал бы тогда невиданным посмешищем всей волости, в ущерб всем своим делам. Он застегнул полупальто, стиснул зубы и попробовал запугать соперников двумя рублями.
Но это не помогло. Как сговорившись, те продолжали набрасывать по рублю. Люди смеялись, потирая руки, веселье все возрастало — хоть из кожи лезь, а отступать было уже нельзя. Самое ужасное заключалось в том, что все знали, что Рутка не может отстать, поэтому-то хозяин Озолиней продолжал спокойно посасывать трубку, а Иоргис Вевер осматривал на верстаке инструменты Осиса, прислушиваясь краем уха, как бы не прозевать свою очередь. Оценщик был в ударе, язык как у черта, гнал Рутку прямо в мочило без всякой передышки.
Когда дошли до двадцати пяти рублей, Рутка, позабыв самолюбие, молящими глазами посмотрел на своих палачей, — но, должно быть, им вместо сердца кто-то вложил камень. И когда Иоргис Вевер сказал «тридцать», Рутка не выдержал, повернулся и поспешно зашагал прочь, весь его вид показывал: хватит дурить, нельзя же тягаться с сумасшедшими!
Но до телеги он не дошел — насмешки градом полетели вслед. Не останавливаясь, лошадник процедил сквозь зубы: «Тридцать один…» Конечно, это тоже было безумием — так бывает только при игре в карты. А этот проклятый оценщик, этот малениец!.. «Раз-два-три!» Молоток с грохотом стукнул, чуть не проломил дно у мучного ларя Осиене.
Рутка выхватил бумажник, небрежно высыпал содержимое на стол, чтобы показать — для него эти тридцать один рубль ничего не значат. Дрожащей рукой отсчитал три красненьких бумажки и одну желтенькую, начал привязывать Лешего к оглобле рядом со своим караковым. Леший еще пытался повернуть голову, отыскивая глазами своих бывших хозяев. Сердце Осиене сжалось, но она изо всех сил боролась с ненужной слабостью. «Это тебе за то, что ты над нами измывался!» — пыталась она успокоить себя.
Просвистели три удара кнутом. Рутка умчался, как вихрь, — гнедому словно подменили ноги, он побежал, гарцуя и подскакивая. Участники торгов прямо ликовали. Даже Осиене улыбнулась бы, если бы еще умела. Из хлева вывели рыжую Пиекталю, которая этой весной отелилась впервые. Этого Осиене не в силах была выдержать, натянула на глаза платок и убежала в кухню.
Свалив дрова и повернув лошадь, Бауман стоял
— Ты что там? В дом собираешься залезть? Пока что это не твоя нора!
Испуганный Бауман отскочил. Туповатый и неповоротливый, он не сразу нашелся с ответом, только пробурчал:
— Нет, не в дом… Хотел только проверить, как держатся петли — как бы ветер не вырвал раму и стекла не разбились.
— Щупай свои собственные петли, пильщик этакой! — кричал Калвиц еще громче. — Не лезь к чужим окнам!
Бауман попробовал хорохориться, чтобы унять зубоскалов в толпе, которые только и ждали новой шутки. Помахал кулаком над головой.
— Мы заплатили, значит, нам и принадлежит…
Но Калвиц наседал все больше.
— Мара Бите — вот кто тебе, голодранцу, принадлежит!.. Послезавтра сможете с ней все углы ощупать.
За Калвица сегодня поручиться нельзя, а храбрости у Баумана не особенно много. Плюнул, подобрал вожжи, объехал толпу и остановился поодаль, ожидая, пока его семья кончит покупки и он сможет отвезти вещи в домишко Лауски.
Когда Осиене вышла из кухни, Турс расхваливал ткацкие принадлежности: четыре ремизы, распорку и два челнока. И на самых честных торгах никогда не обходятся без маленького обмана, в этой суматохе не трудно подсунуть и поломанные вещички. Оценщик назначил за все три рубля и сорок копеек. Торговались только хозяйка Тупиней и Иоргис Вевер. Осиене прокралась к Веверу, шепнула на ухо:
— У распорки концы обломаны, а одна пара ремиз совсем износилась.
Но Иоргис Вевер лишь улыбнулся.
— Ремизы? Мне нужно только дерево, связать я сумею сам… Надбавляю пять копеек!
Он страшно постарел за эти годы, пиджак весь в заплатках. Но улыбка — такая же, как и раньше.
Карл Зарен успел записать и подсчитать всю выручку. Получив свой заработок, литовец торопливо ушел, даже не попрощавшись с хозяевами.
К самому концу торгов пришла молодая хозяйка Калназаренов, должно быть опасаясь, как бы муж после торгов не зашел в корчму. Молодая женщина была из айзлакстцев, и знакомых у нее здесь не было, но по своему замкнутому характеру она в них и не нуждалась. Большая и неуклюжая силачка, легко поднимавшая на плечи трехпурный мешок, сидела в сторонке на пустой пивной бочке, закутавшись в шаль, и ждала, когда муж кончит подсчет денег.
Около телеги Баумана снова поднялся шум. Обе женщины взваливали на подводу доску с вальками и большую бадью для корма скота, обручи на которую набил в свое время Андр. Бите только что подкатил капустную кадку. Бауман страшно ругался. По его мнению, хозяин Озолиней нарочно нагнал такую высокую цену. Приц даже ногой ударил по кадке.
— Безголовые! Рубль десять копеек за такой хлам! Шестьдесят копеек — красная цена! Очень нужна была вам эта дрянь! У вас самих нет, что ли, капустной кадки? За рубль с пятаком этот нищий мог себе оставить!