Земная печаль
Шрифт:
Раз в разговоре при ней Наталья Григорьевна назвала одного знакомого, служившего в банке:
— Отличный человек. Типа, знаете ли, семьянина, абсолютного мужа.
Она даже засмеялась, довольная, что нашла слово.
— Именно, это абсолютный муж.
Хотя к Антону эти слова не относились, все же Машуре почему-то были неприятны. «Какие глупости, — говорила она себе. — Разве Антон в чем-нибудь похож на этого банковского чиновника? Абсолютный муж!» Но и самой ей казалось странным, что об Антоне она мало думает. Когда он приходит, это приятно, даже ей скучно, если его нет. Все же… Не совсем то.
Однажды, возвращаясь с ним по переулку морозной ночью, Машура вдруг спросила:
— Это какая звезда?
Антон
— Не знаю.
— Да, ты не любишь.
Машура не договорила, но почему-то смутилась, ей стало даже немного неприятно. Антон тоже почувствовал это.
— Не все ли равно, как называется эта или та звезда, — сказал он недовольно. — Кому от этого польза?
«Не польза, а хочу, чтобы знал», — подумала Машура, но ничего не сказала. А час спустя, раздеваясь и ложась спать, с улыбкой и каким-то острым трепетом вспомнила ту ночь, под Звенигородом, когда они стояли с Христофоровым в парке, у калитки, и рассматривали звезду Вегу. «Почему он назвал ее тогда своей звездой? Так ведь и не сказал. Ах, странный, странный человек Алексей Петрович!»
Через несколько дней, незадолго до Рождества, Машура медленно шла утром к Знаменке. Из Александровского училища шеренгой выходили юнкера с папками, строились, зябко подрагивая ногами, собираясь в Дорогомилово, на съемку. Машура обогнула угол каменного их здания, и мимо Знаменской церкви, глядящей в окна мерзнущих юнкеров, направилась в переулок. Было тихо, слегка туманно. Галки орали на деревьях. Со двора училища свозили снег; медленно брел старенький артиллерийский генерал, подняв воротник, шмурыгая закованными калошами. Машура взяла налево в ворота, к роскошному особняку, где за зеркальными стеклами жили картины [234] . Ей казалось, что этот день как-то особенно чист и мил, что он таит то нежно–интересное, и изящное, что и есть прелесть жизни. И она с сочувствием смотрела на галок, на запушенные снегом деревья, на проезжавшего рысцой московского извозчика в синем кафтане с красным кушаком.
234
Речь идет о Музее изобразительных искусств им. Пушкина; он был открыт в 1912 г. по инициативе И. В. Цветаева в специально построенном здании (архитектор Р. И. Клейн); владеет уникальной коллекцией живописи рубежа XIX-XX вв.
Теплом, светом пахнуло на нее в вестибюле, где раздевались какие-то барышни. Сверху спускался молодой человек в блузе, с длинными волосами а la Теофиль Готье [235] , с курчавой бородкой: вне сомнения, будущий Ван–Гог.
По залам бродили посетители трех сортов: снова художники, снова барышни и скромные стада экскурсантов, покорно внимавших объяснениям. Машура ходила довольно долго. Ей нравилось, что она одна, вне давления вкусов; она внимательно рассматривала туманно–дымный Лондон, яркоцветного Матисса, от которого гостиная становится светлей, желтую пестроту Ван–Гога, примитив Гогена. В одном углу, перед арлекином Сезанна, седой старик в пенсне, с московским выговором, говорил группе окружавших:
235
Романтик, духовный отец парнасской школы, Теофиль Готье (1811 —1872) отличался экстравагантностью прически, необычностью поведения, парадоксальностью суждений.
— Сезанн–с, это после всего прочего, как, например, господина Монэ [236] , все равно что после сахара а–ржаной хлебец–с…
Тут Машура вдруг почувствовала, что краснеет: к ней подходил Христофоров, слегка покручивая
— А я, — сказал он смущенно, — все собираюсь к вам зайти.
— Разве это так трудно? — сказала Машура. Что-то кольнуло ей в сердце. Почти неприятно было, что его встретила, — или казалось, что неприятно.
236
Речь идет о художественных шедеврах конца века «главного» импрессиониста Клода Моне (1840–1926), постимпрессионистов Винсента Ван–Гога (1853— 1890), Поля Гогена (1848–1903), Поля Сезанна (1839–1906), мастера декоративного искусства («фовиста») Анри Матисса (1864–1954).
— Меня стесняет, что у вас всегда народ, гости…
«Вы предпочитаете t^ete a t^ete [237] , как в Звенигороде, — подумала Машура. — Чтобы загадочно смотреть и вздыхать!»
Пройдя еще две залы, попали они в комнату Пикассо, сплошь занятую его картинами, где из ромбов и треугольников слагались лица, туловища, группы.
Старик предводитель экскурсантов снял пенсне и, помахивая им, говорил:
— Моя последняя любовь, да, Пикассо–с… Когда его в Париже мне показывали, так я думал — или все с ума сошли, или я одурел. Так глаза и рвет, как ножичком чикает–с. Или по битому стеклу босиком гуляешь…
237
С глазу на глаз (франц.).
Экскурсанты весело загудели. Старик, видимо не впервые говоривший это и знавший свои эффекты, выждал и продолжал:
— Но теперь–с, ничего–с… Даже напротив, мне после битого стекла все мармеладом остальное кажется… Так что и этот портретец, — он указал на груду набегавших друг на друга треугольников, от которых, правда, рябило в глазах, — этот портретец я считаю почище Моны Лизы–с, знаменитого Леонардо.
— А правда, — спросил кто-то неуверенно, — что Пикассо этот сошел с ума?
Машура вздохнула.
— Может быть, я ничего не понимаю, — сказала она Христофорову, — но от этих штук у меня заболит голова.
— Пойдемте, — сказал Христофоров, — тут очень душно.
Его голубые, обычно ясные глаза, правда, казались сейчас утомленными.
Спустившись, выйдя на улицу, Христофоров вздохнул.
— Нет, не принимаю я Пикассо. Бог с ним. Вот этот серенький день, снег, Москву, церковь Знамения — принимаю, люблю, а треугольники — Бог с ними.
Он глядел на Машуру открыто. Почти восторг светился теперь в его глазах.
— Я вас принимаю, и люблю, — вдруг сказал он.
Это вышло так неожиданно, что Машура засмеялась.
— Это почему ж?
Они остановились на тротуаре Знаменского переулка.
— Вас потому, — сказал он просто и убежденно, — что вы лучше, еще лучше Москвы и церкви Знамения. Вы очень хороши, — повторил он еще убедительней, и взял ее за руку так ясно, будто бесспорно она ему принадлежала.
Машура смутилась и смеялась. Но ее холодность вся сбежала. Она не знала, что сказать.
— Ну, идем… Ну, эта церковь, и объяснения на улице… Я прямо не знаю… Вы какой странный, Алексей Петрович.
На углу Поварской и Арбата, прощаясь с ней, он поцеловал ей руку и сказал, глядя голубыми глазами:
— Отчего вы ко мне никогда не зайдете? Мне иногда кажется, что вы на меня сердитесь… Но, право, не за что. Кому–кому, — прибавил он, — но не вам.
Машура кивнула приветливо и сказала, что зайдет.
Она шла по Поварской, слегка шмурыгая ботиками. Что-то веселое и острое владело ею. «Ну, каков Алексей Петрович! Вы очень хороши, лучше Москвы и церкви Знамения!» Она улыбалась.