Земная печаль
Шрифт:
Она чувствовала то напряжение, когда жить можно только двигаясь. Она могла бы свезти на этих салазках, вдоль этого сада, где сиживала с Аркадием, еще десять туш. Все сейчас было укрыто тьмой. Гудели деревья, светился огонек на хуторе. Не увидишь ни Серебряного, ни мирных нив, ни малого кургана. Анна подняла голову. Лицо ее запотело. Снег воздушно–хладным касанием оседал на нем, таял. Ничего не было видно в беспробудной тьме. Она могла говорить что угодно, как угодно. Лишь Господь, может быть, приклонил бы к ней ухо.
Она взялась вновь за салазки, повела их домой. «Мне недолго работать, — прошло в ее голове. — Скоро я отдохну».
В закуте сидела Марта. Перед
— Выпей, — сказала Марта. — Мы одни. Я устала. Я очень разволнована.
Она сказала это со странною усмешкой и протянула Анне стакан. Глаза ее были подернуты мутью. Руки в крови — она наскоро обтерла их.
— Я бы хотела, — продолжала Марта все с тою же нервною усмешкой, — чтобы здесь был Матвей Мартыныч…
Анна выпила. Марта не спускала с нее глаз. Она уже захмелела, язык не вполне ей подчинялся.
— Он сильный, это хорошо… Мужчина должен сильный быть.
Она прибавила грубое слово.
— Анка, я тебя знаю. Мало ли, что твой помер… ты не такая, тебе другой нужен.
Анна налила себе еще водки. Марта вдруг несколько наклонилась к ней, дыхнула спиртом.
— Только если ты у меня под боком Матвея подобрать вздумаешь, я ни на что не посмотрю.
Марта вдруг изменилась. Лицо ее приняло осмысленносвирепое выражение.
Она протянула руку к ножу.
Анна поставила стакан на стол.
— Не боюсь я тебя. Убирайся. Мне и Матвей твой ни на что не нужен.
— А что вы в подвале делали? Почему твой платок там валялся?
— Ничего не делали, — холодно сказала Анна. — Ты эти глупости брось. Я не маленькая.
— Не маленькая…
Марта смотрела на нее пристально. Правду она говорит или нет? A–а, все они умеют врать, мужчины, женщины… Все-таки продолжать Марта не решилась. Они замолчали. Анна съела кусок хлеба с солью. Ей казалось, что он пахнет кровью. Она резко встала.
— Кончать так кончать.
Борова и свинью, а также поросят оставили, это все, что имели право оставить. Еще двух свиней Анна зарезала собственноручно — Марта ослабела. Все время шел снег. Все время ходили по двору с фонарем. Петухи глухо кричали.
Анна не могла бы сказать, из-за чего собственно кипела. Но ей страстно хотелось все так сделать, чтобы завтра, когда приедут советские, ничего нельзя было бы ни понять, ни найти. У Марты от напряжения и таскания тяжестей начались боли — она ушла в дом. Анна осталась. Она согрела воды, тщательно замыла следы просочившейся сквозь солому крови, тщательно вылила порозовевшую воду в помойку, засыпала пол опилками, замыла брызги на стенах у двери. Уцелевших свиней перевела в одну закуту, а остальные так вычистила и выскребла, точно там никого и не было. Двери их оставила настежь, чтобы продуло свежим воздухом.
За этими трудами застало ее утро. Оно упорно выкарабкивалось из аспидно–свинцового мрака. В его белесости пожелтел ночной фонарик. Анна пошла в кухню, долго мыла теплой водой руки, сняла передник и переменила платье. Но руки скоро снова выпачкала, запрягая лошадь Марте. Впрочем, теперь от них пахло лошадью, ремнями шлеи, запахами мира и безобидности. Марту она с трудом подняла. Закрыв туши сеном, усадив ее сверху, вовремя спровадила в город.
Маленький Мартын не обращал внимания ни на что. Был ли отец в городе, уехала ли мать, как провела ночь Анна, для него не имело значения. В мире, кажущемся нам огромным, у него существовал счастливый угол. Деревянные лошадки, взвод солдат, пушка, кубики, из которых
Анна же почувствовала необыкновенную усталость. Вот теперь она беззащитна! Не только ничего не может делать, просто двинуться трудно, подняться наверх. Ах, как она разбита! Тело ломит, в голове тьма. Фонарь, визг свиней, кровь… «Наверно, сейчас приедут из Серебряного». Из окон ложился белый и бессмертный отсвет снега. «Все занесло, теперь покойно, им удобно будет ехать. Хорошо в этом снеге лежать».
Она прилегла на диванчике. «Кажется, у меня и сейчас руки кровью пахнут», — Анна поднесла ладонь к носу. Нет, пахло просто мылом.
«Хоть бы во сне Аркадия увидеть…» Она закрыла глаза и блаженно улыбнулась. Слеза остановилась под ресницами.
Маленький Мартын открыл огонь из пушки. Солдаты его падали.
— Марточка, — сказал Матвей Мартыныч, — ты знаешь, мне все что-то холодно, и руки у меня невеселые… Я на себя смотрю, и я думаю: эх, Матвей Мартыныч, должно быть, ты нездоров. Не простудился ли ты, Матвей Мартыныч?
Марта взяла его за руку и посмотрела прямо в глаза.
— Конечно, болен. Нечего и говорить.
— Я так и подумал, когда мы с тобой из города возвращамшись и обоз обгонямши, я выскочил из саней, по снегу распахнутый бежал, то и распарился. Значит, меня обдуло…
— Вот и ложись. А я всю ту ночь распарившись была, свиные туши таскала, и ничего.
Матвей Мартыныч сел на постель, снял свою куртку. Ему приятно было, что вот у него жена, сейчас она уложит его, укроет, и он согреется.
— Конечное дело, вы тогда с Анночкой молодцом работали, это что говорить. Так что энти сволоча ни с чем остались. А все ж таки свинушек жаль.
Марта сняла с гвоздя тулуп и укрыла им мужа.
— Как не жаль! Ну да хоть что-нибудь за них выручили. А то совсем зря бы пропали.
— Доллара у Матвея Мартыныча труднее отобрать, чем свинушек.
Марта дала ему горячего чаю. Выпил он с удовольствием и, укрывшись по самый нос, опустился в туманную дремоту.
Нельзя сказать, чтоб эти дни после истребления своего хозяйства он чувствовал себя особенно радостно — напротив. Но сейчас в увлажненном теплотой и покоем его мозгу представлялись приятные картины: распродав здесь все под шумок, он с Мартою и Анной переезжает границу. Доллары можно запрятать или же в Москве обменять на бриллиантики. Так или иначе, — кое–какое добро с собой вывезешь. Граница, Латвия… Там уж никто не тронет. Опять свинок заведем, да там и скорее можно Анночку устроить. Когда дело доходило до «Анночки», Матвей Мартыныч вполне умягчался, хотя в его сердце и являлись противоречивые чувства: здравый смысл говорил, что ее просто надо выдать замуж, но этого не хотелось. Хорошо бы — Марта Мартой, но и Анночка вот пришла бы и положила б руку на его горячий лоб. «Анночка любила своего усатого, но теперь его нет, и Матвею Мартынычу нечего мучиться… Матвей Мартыныч сам не хуже Аркадия Ивановича». И под влиянием ли лихорадки, или от тепла и всегдашнего ощущения своей значительности, Матвей Мартыныч мечтал об Анне мажорно. Долго страдать от неразделенной любви он не мог. Все должно было повернуться в его пользу, не могло не повернуться… Если бы его всерьез спросили, может ли он, тяжело заболев, умереть, он отверг бы такой случай. Матвей Мартыныч должен всегда жить, всегда быть бодрым и счастливым.