Земной поклон. Честное комсомольское
Шрифт:
…Грозный оторвался от карты, прижавшись к которой он импровизировал урок истории в седьмом классе.
– Ну, а воспитательная цель этого урока? Как оправдаю я тезис своего тезки Саратовкина и свой: «Учитель в первую очередь должен быть воспитателем»?
– вслух спросил себя Грозный.
«На всем нужно расставить акценты, да так, чтобы они, во-первых, дошли до сердца учеников, а, во-вторых, не были нарочито воспитательными, «в лоб». Этого дети не терпят.
Нет, урок может быть не только образовательным, но и воспитательным. Он будет таким, если учителя не покинет вдохновение», -
20
Встреча Николая Михайловича Грозного и Сергея Федоровича Веретенникова состоялась в один из осенних вечеров.
– Вот так и бывает, - пожимая руку Веретенникова в его просторной прихожей и проходя в комнату, говорил Николай Михайлович.
– Живем в одном городе, давно знакомы, встречаемся и по работе и просто так, и оказывается, ничего, решительно ничего друг о друге не знаем. А я-то со своими учениками весь архив перевернул в поисках сведений о Саратовкине. Ну, а дежурства на могиле они сами придумали и вот «засекли» вас.
– Да, фигура «разведчика» была внушительной, когда мы оба, обнажив головы, долго и молча стояли над могилой, - улыбнулся Сергей Федорович.
– Итак, вы были учеником Саратовкина? Когда же вы кончили школу и какую?
– Ту самую, где преподаю, Николай Михайлович, - шестую. А окончил ее в 1932 году. И профессию свою выбрал исключительно потому, что был учеником Саратовкина. Вот она, преемственность поколений! Большой человек был! Учитель талантливый, настоящий. Как хорошо, что вы решили написать о нем! Знаете, есть люди, которые умеют говорить о себе. А он нет, всегда был молчальником. Даже не от скромности, а от убеждения. Дело его жило, а он был всегда в стороне. Будто бы и ни при чем.
В это время в кабинет, где расположились хозяин и гость, вошла жена Веретенникова. Ее выцветшие черные глаза, поблекшее лицо с правильными чертами, кое-где с морщинами хранило следы былой красоты. Вероятно, она, подобно многим красивым женщинам, не легко сдавалась старости. Ее седые, подсиненные и уложенные в парикмахерской волосы, модный брючный костюм, умеренная голубизна у глаз и розовый отсвет губ говорили об этом.
Она протянула руку гостю и только хотела пригласить к столу, как Сергей Федорович вскричал:
– Да вот и Люся была ученицей Николая Михайловича! Вместе сидели за партой.
«Значит, вместе прошла вся жизнь», - почему-то, в первую очередь, с грустной, легкой завистью подумал Николай Михайлович и только потом представил, как в классе за партой сидят он и она - подростки. Их дружба тогда, очевидно, еще не переродилась в любовь. И мудрости сложной и даже страшной жизни, в водоворот которой вот-вот должны они броситься, их учит замечательный человек, все видящий и все понимающий. Конечно, с его напутствием было легче шагать по запутанным лабиринтам…
И теперь, наверное, давно ушла та юношеская любовь, снова уступив место дружбе, которая стала еще крепче той, что была в четырнадцать лет, - дружба самоотверженная и грустная на пороге вечной разлуки…
– За столом и поговорим!
– улыбаясь, сказала Людмила Викторовна.
Но за обедом уходить в глубь той темы, которая интересовала Грозного, было
– Дядя упадет. И носик разобьет. Шнурок у него плохо завязан. Надо бантиком.
Николай Михайлович на полном серьезе отодвинулся от стола вместе со стулом и покачал головой.
– Действительно, торопился и забыл завязать бантиком.
Янек слез со стула, проверил свои ноги и солидно сказал:
– У меня бантиком.
Затем снова уселся на стул, вооружился ложкой и спокойно стал есть суп, стараясь не проливать и поглядывая исподлобья: смотрят ли на него взрослые?
И в эти минуты Грозному больше чем когда-либо взгрустнулось о своей одинокой, неустроенной жизни. Конечно, ученики всегда около него. И школьную жизнь он привык считать своей, личной жизнью. Но все же это не совсем так…
А Веретенников словно понял его:
– Так и прожил Саратовкин всю жизнь в одиночестве, всего себя отдал детям. Сначала приют. Потом, в революцию, подбирал в колонии и воспитывал беспризорников. Затем был директором и учителем шестой школы. А конец обычный - заболел, ушел на пенсию.
– Как же он один в старости?
– Старость и всегда нелегка, - сказала Людмила Викторовна, подавая Грозному отбивную с румяным картофелем, - а у него она оказалась просто трагической. Скончался в доме престарелых. Правда, ученики помнили. Навещали. Ученики же и похоронили его.
– Как это похоронили, бабуля?
– спросил Янек, переставая жевать.
– В ямку закопали. И все, - пояснила Верочка.
– Действительно все. Истина глаголет устами ребенка, - сказал Грозный.
После обеда Людмила Викторовна повела детей спать, а мужчины вернулись в кабинет. Сергей Федорович достал из книжного шкафа старую папку, развязал ее и открыл. В ней лежали стопки тетрадей с выцветшими, но аккуратными обложками.
– Это дневники моего отца. Здесь вы найдете много о Саратовкине. Отец боготворил его. Считал великим педагогом. После революции он делал в Сибири то же, что Макаренко. И сколько же путевок в жизнь дал он молодежи! Скольких уберег от смерти физической и моральной! Учтите, Николай Михайлович, дневник отдаю только на время. Это фамильная реликвия.
– Понимаю. Сохраню в целости. И благодарен безгранично вам, Сергей Федорович. Отнесусь, как к святыне.
– Да, забыл еще. Тут же есть фотография!
Он долго перекладывал тетради, перелистывал их и встряхивал и, наконец, достал фотографию.
Группа беспризорников в пальто, полушубках с чужого плеча. На головах у кого что - и красноармейские шлемы, и выношенные старинные шапки, и потрепанные фуражки. Все стоят. Видимо, жмутся от холода, хотя и находятся в помещении. А в середине на табурете сидит человек средних лет, тоже в поношенном пальтишке и старом помятом картузе. Николай Михайлович так и впился глазами в лицо Саратовкина.