Земную жизнь пройдя до половины
Шрифт:
Наутро мы разъехались по домам. А на следующий год в перепутанице слома зимы и робкого преддверия весны я написала свой первый более-менее стоящий рассказ.
Сюжет у него был незамысловат. У молодой мамы тяжело болен годовалый ребенок, потом весь ужас кризисного состояния и в конце ни с чем не сравнимое счастье, что малыш выжил.
Я писала рассказ ночью на пустой кухне. Дом спал. Весенний сырой ветер гнул за окном сосны и, завывая, бился в стекло. Я писала и захлебывалась беззвучными слезами, потому что история в рассказе была моя собственная и до сих пор, спустя двенадцать лет, все еще болела. И теперь я словно переливала боль из себя в простенький текст рассказа.
Кто-то из критиков или писателей сказал: «Литература оплачивается золотом души». Это пышное выражение я поняла, только написав свой первый рассказ. Конечно, золото здесь ни при чем. Все проще. Если книга не написана твоей тревогой,
Сквозь мокрые ресницы я смотрела на исписанные листки и чувствовала себя сотворившей чудо. Ведь не было ж ничего, и вдруг возник живой кусочек мира! И когда я уйду, он останется. Неважно даже, что он будет пылиться в дряхлом журнале, где его, может быть, случайно раскопает старый архивист, а возможно, и не раскопает. Но разве это главное? Главное, что он существует — кусочек мира, созданный мной.
Как-то сразу и навсегда я определила для себя два основных принципа литературной работы. Первый, тютчевский: «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется». К нему я добавляла свое: «И незачем гадать, пиши, тебе все уже дано за столом, остальное сверхприбыль». И второй, из Фазиля Искандера: «Ты что — судья? Ты убей, судья разберется», то есть делай, что должен, не суетись и не подлаживайся, пиши и живи только вдоль души, а народ без тебя решит, что ему нужно и что не нужно. Ни литература, ни жизнь гарантий не дают. И думать о том глупо.
Первый рассказ написался одним духом. Дальше пошло тяжелее. Я писала медленно, словно шла по тонкому льду, что вот-вот проломится. Вдруг оказывалось, что слово имеет множество оттенков, и стоило не учесть их, как выходило совсем не то, что собиралась сказать.
Но если б одно это! А что делать с таким: «Единственно точное слово на единственно нужном месте»? Попробуйте! Я пробовала, и получалось плохо.
Из более полутора десятков моих профессий: колхозница в полевой бригаде, швея-мотористка, прессовщик пластмасс, пионервожатая, больничная нянечка, терапевтическая медсестра-стажер, разнорабочая на стройке, учетчица там же, моторист, стропаль, бетонщица, разборщик писем на почте, сторож и стрелок вооруженной охраны, переплетчик, репетитор, инженер-программист — из всех них литература выходила самой трудной и самой интересной. А значит, назад мне дороги не было.
Три года ночами я писала рассказы и маленький роман про Крым. На работу приходила сонная, мутная, тянущая ногу за ногу, и все чаще всплывало булгаковское: «Я бросил звание с отличием и писал». В конце концов я поступила так же.
Сейчас я иногда думаю, что мне, наверное, крупно подвезло. Я ведь могла и не набрести на то, что теперь смысл и радость жизни.
Впрочем, вряд ли. Начиная со школы, у меня всегда были подружки, так же как я помешанные на книгах и пишущие стихи. В Смоленске я сама собрала литературное объединение с убийственным названием «Союз воинствующих йогов», а поскольку занималась в студии Смоленского драмтеатра, даже написала в толстой конторской книге треть пьесы с не менее выразительным заголовком: «Третье твое плечо». Хорошо, что вовремя бросила институт, и пьеса осталась не конченной. Было литобъединение и в Приозерске, куда меня мотнуло по комсомольской путевке. И в МИФИ.
Но что удивительно. Ни из кого, с кем пересекалась тогда по литературным интересам, не вышло ни одного ни поэта, ни прозаика. Почему? Ведь многие из них были не бездарны. Или с уходом юности литературные игры становятся неинтересны, а подпирать плечом «перегруженную политикой телегу русской литературы», как образно выражаются забугорные злопыхатели, кажется то ли обременительно, то ли несерьезно и неосновательно? Но так или иначе большинство забрасывали стихи и устраивались в жизни нормально.
Правда, случались странные выверты судьбы у бывших юных поэтов. Так самый яркий из авангардистов в МИФИ Сашка Мумриков, автор знаменитой на весь институт поэмы «Осквернение двойника или женственная лестница», в которой никто ничего не понял, лет через десять после диплома вдруг явился диаконом Александром Мумриковым. В церковной периодике замелькали его статьи, и он даже участвовал в каких-то православных чтениях на той же базе отдыха «Дубки», где в 80-м проходил наш семинар. Но как его унесло от стихов типа:
вылезти — ыых, вылезти — ыыых, ых… уфф! —от ускорителей заряженных частиц и физики сверхвысоких энергий к церкви — ума не приложу.
Те же, кто не бросал стихов, относились к ним по-прежнему как к приятной литературной забаве в свободное время. А тогда откуда взяться поэтам и прозаикам? Тогда нужен Старшинов.
Семинар
Никогда еще жизнь в нашем лито так не клокотала. Редактировали будущую книгу, до хрипоты споря над каждым стихотворением, выступали на вечерах, по радио и телевиденью, заводили журнал наподобие «Чукоккалы», перезванивались, чтобы почитать стихи или просто поговорить о поэзии, жизни, литературе.
Правда, куда-то потерялись в это время Юра с гитарой и Саша с трагическим ликом Грина. Зато пришло человек пять-семь новеньких.
Потом вышла книжка, мы начали публиковаться в разных изданиях, Аня поступила в литинститут, я бросила работу. Как мы искренне радовались тогда друг за дружку! Счастливое время нашего лито.
Почему же так горько вспоминать то время сегодня? Быть может, потому, что оно оборвалось на взлете. Перестройка, крушившая все подряд, сломала и нашу дружбу, и наше литобъединение.
Первым и как-то незаметно погас Будимир. Ни стихов, ни разговоров о поэзии не стало, зато появились новые, сильно пьющие друзья. Мы мучились загадкой: что же ему было сказано областным поэтом, чтоб так? Никто не помнил, а сам он не откровенничал. Но областной поэт, пожалуй, был ни при чем. Это всё перестройка ушибала людей, сталкивала лбами, ссорила и разводила.
Вслед за Будимиром оторвался от нас Васька. Он уволился с завода и уехал писать стихи на родину, на легендарное озеро Светлояр, под чьими водами якобы стоит светлый град Китеж. Но не надолго. Уже в 92-м он воевал в Приднестровье и чуть не погиб, а в 93-м защищал Белый Дом, откуда чудом выбрался живым. Ну, что ж, все правильно: «Поэт в России — больше, чем поэт».
Затем наш бессменный Гелий ушел из председателей, сказав, что ему опротивели наши политические и прочие разборки.
Председателем стал Пародист. Но с ним и так было не все ладно. После семинара в его творчестве наступил перелом. Все чаще и чаще появлялись стихи за советскую власть и против капитализма, что среди писателей именовались «паровозиками», так как могли протащить в печать любую подборку. Он даже начал поэму с говорящим названием: «Я — красный». Похоже, что его неизгладимо впечатлили слова «Олимп свободен!», и он подался его покорять. Но в перестройку, чтоб пробиться на Олимп, нужны были совсем другие «паровозики». И Пародист принялся их стряпать. Избыточно-сытый и хорошо одетый, имеющий четырехкомнатную квартиру и машину, он выдавал, например, такое:
С голодным брюхом, с голым задом Прошли мы праздничным парадом.Но это были цветочки. Дальше была агитация за Ельцина и злобный антикоммунизм. В итоге мы распрощались с ним навсегда.
Потом умерла Наполеоновна. И оказалось, что наше лито держалось именно на ней. С ее смертью оно развалилось, как карточный домик. И мы все рассыпались поодиночке.
Это было некстати тяжело, потому что накладывалось на то, что творилось вокруг.
Но вот любопытно: чем тяжелее было на душе, тем я лучше писала. Словно боль и тяжесть души были платой за качество литературы. А может, это тоже закон творчества? Кто знает…
Однако я забежала далеко вперед. А там в 84-м, когда я уходила с работы, какой поднялся шум! «Ты спятила! А пенсия?» — кричали сослуживицы. «А вдруг я не доживу до нее?!» — отвечала я. Одноклассницы писали урезонивающе: «Какой из тебя писатель?! Опомнись!» И у меня внутри в резонанс вздрагивало: «Действительно, какой из меня писатель?» После двух первых мои рассказы печататься перестали. На них приходили хвалебные рецензии вплоть до обалденного: «Так начинают классики», — однако публиковать будущего классика никто не рвался. Да я и сама понимала: то, что я пишу, еще не литература.
И все же не сдавалась. За мной стояла моя семья и Николай Константинович Старшинов, который не ограничился одним семинаром, а взял нас под свое крыло навсегда.
Чем дольше я знала Старшинова, тем сильнее убеждалась, что не перевелись еще у нас подвижники, бескорыстно служащие делу. Подволакивая ногу с сидящими там намертво осколками, инвалид войны, он легко на подъем мотался по всему Советскому Союзу, чтобы найти подающих надежды молодых и не очень молодых и помочь им. Нет, его веру в меня я подвести не могла. И никакой Олимп ему ни для себя, ни для своих учеников был не нужен. И следовательно — мне тоже. Не ради Олимпа живем.