Земные и небесные странствия поэта
Шрифт:
Не знаю я…
Как говорили древние мудрецы-раввины: Не знаю… не знаю… не знаю…
И я доселе не знаю…
Но мне ближе ручей, чем океан… арык ближе, чем река… ааа…
И девичий локоток ближе, трепетней, чем спелых жен лакомая нагота…
О Господь мой!..
Так, тихий, невзрачный, подкаменный родник питает, кропит, освежает гортань нашу, а огромная река, по которой льнут, бегут тяжкие корабли, не может напоить нас разрушенной, загубленной водой убитой своей…
Воистину!..
И
…Брат мой, закрой глаза суетные свои и припомни родник осиянный хрустальный тот! тот! тот…
И какую бы ты воду ни пил, иль слепое зелено вино, иль кривую водку, иль заморский Pepsi-яд — а вернешься к роднику исконному, и отзовешься, присмиреешь, и лицо окунешь в родничок тот, и обрызгаешь разлетными алмазами или сладко разрыдаешься родниковыми слезами…
…В пионерском лагере в диком ущелье мы с Гулей, сами того не понимая, не чуя, искали уединения, и однажды всем веселым лагерем пошли в многодневный поход в далекие горы, к снежным вершинам Кондары, и отстали от отряда, и затерялись в фан-ягнобских лазоревых древних, согдийских горах, горах, горах…
Уже неожиданно колючие близкие Плеяды высыпали на небе несметно…
Уже вечер неожиданно быстро пал на горы дикие, быстро перешел в ночь колючего необъятного Дикобраза, и мы с Гулей испуганно вышли на вершину огромной голой горы Кондара…
О Господь гор далеких тех!..
О Господь мой! нынешнего колодезного одиночества моего!..
Ах, как жаль, что навек тогда, тогда мы с Гулей не затерялись в той ночи, в тех несметных Плеядах, что ночью припадали так близко к горам, к головам нашим опьяненным, что слышно было, как со звезд лают собаки…
О Господь мой! Столько лет прошло, а я все доселе — в темные, грешные дни мои — слышу лай, лай хрустальных этих собак звездных…
— Ах, Гулечка, Гулечка, не бойся, не дрожи!ты слышишь, как лают со звезд собаки? это гончие псы! так близки Плеяды, что слышен лай ЗвездныхПсов! да! да! да!..
Ах, как хочется быть даже зайцем загнанным средь вечных звездных охот!..
Мчаться средь звезд!..
Среди лающих серебряных псов, псов, псов!..
О!..
Ах, как жаль, что не затерялись! не заблудились мы навек! тогда! в диких фан-ягнобских святых горах, где некогда расцвела и погибла, как СССР, великая страна древних таджиков — Согдиана…
Ах, Согдиана! Согдиана!.. Голубоглазая страна!..
Только голубые глаза у горных фан-ягнобских таджиков и остались от царства Согдианы!..
Да! Великие империи и царства расцветают, как вешние дерева, а потом погибают, рушатся — остаются только человеческие, наивные, голубые глаза…
— Да это не звездные псы летают, лают — это лают волкодавы ночных альпийских стад, отар это они чуют близких, опасных волков
Ах, чабаны говорят, что в зрачках овец и волкодавов всегда в ночах пляшут волки!..
Но!..
Но головка Гулечки с мелкозаплетенными косичками и шелковым, струящимся алым пионерским вечным галстуком на горле, испуганно, подрубленно, покорно легла мне на плечо — она вся доверилась, отдавалась мне в этой необъятной, горной, овечьей, волчьей ночи…
В ее очах, в её зрачках я плясал, а не волки…
Но тогда — дитя сталинских раздельных, девственных школ — я не знал, что делать мне с ней в этой ночи…
Волк не знал, что делать с овцой обреченной…
Я только целомудренно, нелепо, криво обнял её, и мы стояли над бездонным обрывом — далеко внизу глухо, сонно шелестела река Фан-Ягноб.
Мы стояли, затаившись, обнявшись с Гулечкой на опасной тропе, и звезды текучие сияли над нами и под нами, и тогда я слепо, напоенно зашептал:
— Давай обнимемся крепко — и полетим с тропы в пропасть!.. Как падучие звезды!..
В пеннокипящую сонную реку Фан-Ягноб, с её форелями, бьющимися в каменных протоках-запрудах-заводях лазоревых изумрудных, базальтовых!..
И она еще ближе, жарче, жгуче прижалась ко мне:
— Давай! давай сорвемся — полетим!.. на звезды! к Гончим Псам!.. в хрустальные, речные, яшмовые, малахитовые заводи-запруды реки Фан-Ягноб!..
Будем ловить живых серебряных тугих форелей и сами станем форелями!..
О Боже!.. Это был зов Вселенной, зов Бездны!.. Зов Смерти!..
А мы, дети, чуяли, но не знали…
Да!.. Тогда, в первой юности, смерть была ближе к нам, чем любовь! О Боже!..
Да! И нынче, на склоне дней смутных моих, она опять ближе, чем любовь…
Но!.. Тогда!..
…Вот тут-то мы, нелепо обнявшись, сцепившись, и вышли на нагую вершину огромной горы Кондара… да!..
Тут еще лежал вечный, альпийский, хрусткий снег остаточный, ленно тающий…
Вот тут-то я впервые и увидел это Дерево на снегах, облитое звездами и полной жемчужной луной, из-за гор плывущей!.. да!..
Это была Она — альпийская, реликтовая, согдийская, снежная Черешня! Дерево-Исполин!
Дерево, похожее на гигантский мамврийский древний дуб!
Я потом узнал, что это было любимое Дерево согдийских, и персидских, и ассиро-вавилонских царей…
…Каким-то таинственным образом жизнь Царей и жизнь этого Дерева были связаны, переплелись их древние судьбы…
Когда погибли древние великие Цари, и на смену им пришли мелкие шуты и плуты-оборотни на тронах, альпийская Черешня стала погибать, хиреть, исчезать, уходить с земли…
Быть может, Она уходила под землю вослед за погибшими Царями, как верные скифские жены погребальные?..