Земные и небесные странствия поэта
Шрифт:
Старец! да не забыл я её… не забыл я её старец…
Вот она… вот она!..
…Как зовут тебя? как имя твое шестнадцатилетняя?..
Я Тимур-Тимофей, отрок… и мне шестнадцать лет уже стало… шестнадцать лет уже телу моему… ногам губам рукам моим уже шестнадцать лет…
И созрели они для любви первой, как и груди твои и губы полноводные и лядвеи тесные круглые в крепжоржетовом платье твоем в черный горошек! да!..
Но как имя твое спелая телесная дева в веющем
…Здравствуй Тимур-Тимофей!
И мне шестнадцать лет в беззащитном тугом крепжоржетовом открытом платье моем… но не помню я имя мое… не помню… Ангелина?.. нет… Аделина?.. нет… Аделаида?.. да… нет… Ангелина-Аделина-Аделаида… Война! да!
Война имя мое!..
И я жила дышала радовалась расцветшему телу девьему моему!..
И я жила в городе Львиве Львове с отцом и матерью возлюбленными моими.
И мы пошли в театр и слушали там оперу «Фауст» и в перерыве я пошла в буфет и оставила мать и отца моих в зале…
И бомба немецкая упала на театр и когда я вернулась в зал бархатных рубиновых кресел — там исполинская хрустальная люстра вся разбитая распавшаяся рухлая обильная лучистая лежала на полу и под хрустальной горой остались навек мои матерь и отец…
И так они вошли в кладбище хрустальное обнявшись в бархатных креслах блаженных… да!..
И я сказала воскричала восшептала в театре людям:
— Не трогайте хрустали — пусть они останутся в хрустальном мавзолее… не поднимайте не вынимайте моих родных из-под гробовых веселых осиянных хрусталей их…
И пусть они захлебнутся сладко останутся в нежданном хрустальном небесном водопаде… да!..
Пусть спят они. Не трогайте не будите их… Тссс… Тише… Не тревожьте их! Не будите!..
И я сняла с ног лакированные туфли-лодочки и пошла из театра на цыпочках, чтобы не будить уснувших хрустальным сном родителей моих.
И еще я взяла две хрустальные подвески и повесила их на уши себе, как серьги осиянные лучистые…
И так с серьгами хрустальными в ушах и с туфлями-лодочками в руках я пошла из Львова по городам страны моей военной…
А наш Отец Генералиссимус, который заменил нам всех убитых отцов, любил оперу и поставил по всем городам, большим и малым, оперные театры тяжелые с дорическими колоннами и тяжкими хрустальными люстрами.
И я пошла от города к городу от театра к театру.
И так пришла в Джимма-Курган.
И тут нашла театр мой с колоннами и люстрой… но без родителей моих
…Ангелина-Аделина-Аделаида-Война! Какое долгое колодезное прекрасное имя!
Как спело плодовое тело твое шестнадцатилетнее открытое безвинное
Как горят звездные хрустальные подвески в кошачьих чутких послушных ушах твоих странница моя!..
Пойдем в наш пустынный джимма-курганский театр…
Сейчас война…
А в войну быстро созревают девы и отроки! да!
Пойдем в театр! там пустынный зал! там одни лишь артисты на сцене поют в опере «Фауст»!..
Пойдем в зал… только надень на ноги лаковые туфельки-лодочки свои! не держи их в руках!..
…Нет Тимур-Тимофей! не надену я туфельки свои, чтобы не разбудить хрустальных родителей моих!..
И мы проходим чрез дорические колонны античные, над которыми тысячи индийских скворцов-майна кричат из тысяч гнезд своих и входим в могильную бархатную тишину театра.
И там темно в пустынном зале и только сцена ярко горит, как хрустали в ушах Ангелины-Аделаиды-Аделины-Войны — первой любви моей.
И мы садимся в мучительный пыльный гранатовый как кровь девственниц бархат темных блаженных кресел…
И в зале пустынно и только на сцене артисты поют голодными голосами военными оперу «Фауст».
И Ангелина-Аделина-Аделаида-Война льнет ко мне в платье беспомощном хрупком своем и не может она совладать с гонными девьими перезрелыми грудями своими…
И платье темнеет и страждет волнуется от них от шестнадцатилетних неистовых грудей задыхающихся ея…
И я беру груди ее чрез тщетное платье ее и я беру слепыми неумелыми перстами своими зыбкими медовыми упоенными девственные груди ее и не знаю что делать мне в темном пустынном театре этом на мучительном пыльном гранатовом бархате поющем оперном сумасшедшем этом! да!..
…Ангелина зачем груди эти спелые?
Аделина зачем груди эти?
Аделаида зачем?
Война зачем рано созревают отроки и девы твои? дети твои?
Война где дети твои?.. нет их…
Тогда мы падаем рушимся с бархатных гранатовых мучительных безумных кресел наших на пол и там во тьме пыльной душной я снимаю сдираю совлекаю покорное платье с Ангелины моей враз нагой и не знаю, что делать с ней? с грудями ее? с губами? с ногами? с хрустальными серьгами? с лакированными туфельками ее?..
Что делать? Что?..
И тут со сцены кричат:
— Эй, зажгите свет! Они тут совокупляются! они тут сошлись сцепились слепились скрестились как пенные собаки! бей их! бей!..
И необъятная хрустальная люстра вспыхивает в зале и артисты голодные от войны и гневные от пустого зала бегут со сцены к нам и бьют нас ногами ногами ногами…
Тогда Ангелина-Аделина-Аделаида-Война первая любовь святая дрожь моя припадает смертно прижимается с пола ко мне обвивает руками как утопающий ярое тело мое и не отпускает меня…