Зеница ока
Шрифт:
— Да, да, — опять закивал Мамутов. До него все еще плохо доходили слова Сержанова. Он воспринимал их как звуки окружающего мира: скрип двери, шум ветра, блеяние отары. Привычные, обязательные звуки.
— Увидел я тебя, Мамутов, Мамутовым, — заключил Сержанов.
Перестал кивать секретарь. Не те слова пошли, что не трогают ухо, другие, занозистые какие-то. В них надо вникнуть. Брови Мамутова насупились. Краска бросилась в лицо, из красного оно стало багровым.
— А раньше? — недоуменно произнес он.
— Раньше, когда я на коне был, ты казался ягненком. Добрым малым, симпатягой…
— А сейчас?..
— Нет,
— Разве бросил? — изумился Мамутов.
— Он еще спрашивает. Не только бросил, предал.
— Ой-бой!
— Да, да, предал. И не меня, дело наше предал! И самого себя заодно.
— Зачем такие слова, Ержан-ага!.
— Ты ответь лучше, зачем секретарь парткома совхоза «Жаналык» благоустраивает кладбище, руководит бригадой могильщиков. Ты коммунист, Мамутов, — вздохнул огорченно Сержанов. — Никто не может тебя заставить идти против совести, против убеждений партийца. Я возражал Даулетову, когда мы остались с ним в кабинете, предупреждал его не затевать эту опасную канитель с кладбищем. И ты, парторг, должен был протестовать. Но нет, ты согласился. И побежал собирать строителей, снимать их с объектов. Неужели не видишь, что подставляет тебя Даулетов под выговор. Сейчас с религией строго, а ты добровольно стал уполномоченным Азраила. За это в райкоме спасибо не скажут.
Во дворе раскудахтались переполошенные кем-то куры. Громче всех верещала одна, за стеной.
«Ловят на суп, — сморщился Сержанов. — Прежде для меня закололи бы барашка. Да и не перестарка, а молоденького…»
— При чем тут религия, Ержан-ага? При чем Азраил? Можно подумать, что лежат там одни муллы да имамы. Нет, атеисты там же. И нас с вами — придет час — мимо не пронесут.
— Кур-то у тебя небось мало? — спросил Сержанов.
— Кур?! — Не понял Мамутов, почему гость интересуется птицей. — Есть куры… Хватает…
— И остального хватает?
— И остального.
— К чему обезглавили пеструху? Если для меня, то зря. Тороплюсь я, забежал на минуту всего… Дело простое.
— Дело делом, а ужин ужином, — сказал Мамутов. — Курица разговору не помешает.
— Курица не помешает, а хозяйка — может.
— Не зайдет жена без спросу, — заверил Мамутов гостя.
— Зайти пусть зайдет, только бы не забыла выйти. Сержанов покосился на дверь: верно ли говорит хозяин?
Створки были распахнуты, и за ними никого не угадывалось. — Дело вот какое. Ты слышал, утром на совещании Даулетов к воде придрался. Зачем, думаешь?
— Пока не знаю.
— А затем, что нужно ему всех разогнать. Ищет повод. А повода нет, он и ухватился за воду. У нас в отчетах одно записано, а у него, видите ли, другие данные.
— На самом-то деле как?
— Ох, Мамутов, Мамутов. Кто ж ее мерил, эту воду? Ты про себя знаешь, сколько за день пьешь? То-то. И я про себя не знаю. А тут целый совхоз. По нормам положено четыреста кубов на центнер. Ну, мы скостили малость, записали триста пятьдесят и документально оформили. Цифирьки всё это, бумажки. Они там сидят в своих райуправлениях, делать им нечего, отчетностью завалили. Скоро не только воду, но и воздух, и кизяки по аулам начнут пересчитывать. А ты пиши им справки. Написал — уже документ. А документ, сам знаешь, — бумага официальная. Чуть что не сошлось — отвечай. Вот Даулетов за документ и схватился.
— С
— Тугодум ты, Мамутов, тугодум. — Сержанова начала раздражать непонятливость хозяина. — Говорю же, не воду Даулетов ищет, а наши ошибки. Думаешь, мои только? Нет, братец, наши. Цифирьки те красовались не в одних лишь моих отчетах, но и в твоих тоже. А ты их с трибун произносил, когда нам премии да вымпелы вручали. А запиши мы в справке шестьсот кубов на центнер — были бы премии? Как же, жди! Мы с тобой, ладно, обойдемся и без премий. Люди мы состоятельные. Ты вот курицы для гостя не пожалел, — съязвил Сержанов. — А рабочим что скажем? Их за что обижать? Кому как не нам, руководителям, о своих людях позаботиться? Подумай над этим, Мамутов.
— Думаю, — отозвался секретарь. Слово произнес медленно и протяжно. Похоже, и впрямь задумался.
— Подумай, подумай! Потом возьми листок бумаги, сядь и напиши в райком, а хорошо бы еще и в газету.
— Что писать? — Мамутов встрепенулся.
— Вот это самое и пиши. Как новый директор начал с недоверия к коллективу, с подозрительности, с желания опорочить все многолетние достижения хозяйства. А сам сосредоточился на решении бытовых вопросов, будто он не директор, а завхоз, чем ставит государственные планы под угрозу срыва.
— Складно у вас выходит, Ержан-ага. Может, без меня обойдетесь, сами и напишете?
— Мне нельзя. Неужели не понимаешь, как это воспримут, что люди скажут? — Сержанов уже не шутя злился на Мамутова. Мямля, телок. Нет, это не боец. Да что там, был бы бойцом, не взял бы его к себе Сержанов, не сделал бы секретарем. Знал, кого назначал, вот теперь и расхлебывай.
Знать-то знал, но не до конца. Был прежде Мамутов учителем. Историю преподавал в местной школе и хотя не достиг никаких высот — ни в директора, ни даже в завучи не вышел, но дело свое знал и любил. Любил возиться с ребятами, делать с ними стенгазеты и монтажи к праздникам, организовывать всяческие сборы и слеты, мастерить с учениками наглядные пособия, ходить с ними в походы. Сержанов переманил его в совхоз, согласовав с райкомом, выдвинул в секретари. Говорить человек умеет, писать — тоже, в наглядной агитации разбирается. Чего еще? Ничего другого от совхозного парторга прежний директор и не требовал.
Мамутов долго колебался, понимая, что при директоре «Жаналыка» он будет чем-то вроде тамады. Но Сержанов обещал жилье, — учительская квартира стала тесновата, все же семеро детей да сам Мамутов с женой, — и зарплата секретарская побольше учительской ставки. Тоже не густо, но побольше. Поколебавшись, Мамутов сдался, еще и то принимая в расчет, что не простит Сержанов оскорбления — а любой отказ он считал для себя личным оскорблением, и только так, — не простит и отыщет способ выместить обиду.
Согласился. Жалел ли потом? Некогда было жалеть. Закрутила текучка. То одно, то другое, то просьба, то поручение, а Мамутов был человеком исполнительным и добросовестным.
Вошла хозяйка. Внесла блюдо, а на нем дымилась малиново-желтая, сверкающая маслеными боками курица, только-только из котла.
— Не гневайтесь на хозяйку, дорогой Ержан-ага! — повинилась женщина, опустив блюдо на кошму у ног Сержанова. — Руки у меня не быстрые, хоть и торопила их.
«Хороша пеструха! — глянул аппетитно на блюдо Сержанов. — Однако все же не барашек».