Зенит
Шрифт:
— Укушу за ухо, — по-взрослому серьезно предупредила сестру Михалина.
Вика закрыла свои ушки ладонями. Снова всех рассмешила.
— Между прочим, дорогая супруга, читать то, что человек пишет для себя… для души, нехорошо.
— Мне нехорошо? — удивилась Валя. — А кто тебе перепечатает на машинке? Кроме меня, ни одна машинистка не разбирает твоего куриного почерка.
— А зачем это перепечатывать?
— Ты не думаешь публиковать свои воспоминания? — почти озабоченно спросила Зося.
—
— Дай мне почитать, и я тебе скажу. Дашь?
— Тебе — дам.
— Но знай мое мнение заранее: излишняя роскошь для человека, умеющего писать, три года работать над военными воспоминаниями и… не напечатать их. Непростительная роскошь.
— Что подумают студенты о своем профессоре?
— Павел! У тебя были амурные истории? — удивилась Зося. — Никогда бы не поверила. Такой однолюб!
— Он хитро пишет: все девушки теряли головы от любви к своему комсоргу, а он знал лишь одно — воспитывать их.
Зося захохотала. Валина шутка, пусть себе и шутка, неприятно уколола.
— Постыдись, Валя. Я пишу чистую правду.
— Правда, она у каждого своя…
— А я верю, что он пишет правду. Правдолюбие его, ты знаешь, Валя, нередко выводило меня из равновесия. Нельзя жить без дипломатии… в наше доброе время. Но зато Шиянок — самый объективный историк.
Стало неприятно, что женщины говорят так, будто меня нет. Попробовал отвести разговор и от моих воспоминаний, и от моей персоны вообще. Но сделал не тот ход.
— Что там у нас на кафедре?
— Ты спрашиваешь, что на твоей родной кафедре, Павел! Я тебя разнесу на ближайшем партийном собрании за уклонение от жизни кафедры. Ты как почасовик: пришел, отчитал курс — и бывайте здоровы, живите богато. Неразумный протест!
— У меня — протест? Как ты могла подумать? У меня и мысли такой не появилось. Просто мне хорошо работается, и я спешу домой. Никогда не думал, что военные воспоминания могут так захватить. Не иронизируй, Валя, пожалуйста.
— Откуда ты взял, что я иронизирую? Теряешь чувство юмора, Павел.
— О-о! Если ты заметила такую болезнь, то прошу тебя и тебя, Зося, не давайте ей перейти в хроническую. Потерять чувство юмора — стать похожим на Марью.
— Между прочим, «тетка» снова в больнице. И, ты знаешь, происходит чудо: все вдруг очень подобрели. Выходу хоть к ране прикладывай. И Барашка такой деликатный кавалер, даже перед нами, бабушками, комплиментами рассыпается. А уж как подобострастен к Раисе Сергеевне — смех и грех. Может, рассчитывает на представление ее мужу? Напрасно старается. Райка положением мужа, как высокой стеной, отгородилась и от добрых, и от дурных дел. Ты помнишь, чтобы она кому-нибудь оказала хотя бы такусенькую, с мой ноготь, услугу? Правда, и неприятностей не устраивала. Помнишь ли ты хотя бы одно ее замечание кому-нибудь? Ей, мол, нельзя из-за мужа. Позиция —
— Зося! Становишься злой.
— Открыл Америку! Я всю жизнь воевала и против «теток», и против раек, и против либералов, таких, как ты.
— Спасибо.
— Кушай на здоровье.
— Не заводись, пожалуйста, а то снова поссоритесь, — попросила Валя.
— Не бойся. Я сегодня добрая. А «тетку» мы с тобой недооценили. Начинаю думать, что не Барашка, а она создает атмосферу. Из-за своих болезней она ненавидит нас, здоровых. Хотя кто из нас здоровый? С ужасом думаю, что было бы, доберись она до заведования кафедрой. Кошмар! И для нас, и для нее.
— Пожалей больного человека.
— Если больная, пусть идет на пенсию.
— Разгонишь всю профессуру. Ведь и правда, кто из нас здоровый? Ты? Я? Петровский?
— Петровский твой — что атомный ледокол, только без вертолетов на палубе.
Михалинка залилась смехом:
— Лысый ледокол. Без вертолета. Ха-ха-ха! — Даже застучала ножками в крышку стола.
— Вы научите, а она ему ляпнет, — встревожилась Валя. — Девчатки, напились чаю? Марш гулять!
Но Михалина что-то шептала Вите, и та от смеха втянула голову в плечи, сжалась в комочек. У Мики дурная манера кусать за ухо, но, наученная не раз горьким опытом, Вита все равно охотно подставляет сестре свое ушко. Это и смешно, и трогательно.
«Да не будь же ты такой овечкой», — учат ее и бабушка, и мать, но ничего не помогает. А мне ее мягкость, покладистость нравятся, хотя любуюсь, конечно, больше неистощимой на выдумки шалуньей Михалиной, она лидер не только по отношению к сестре, она лидер во дворе, через пятнадцать минут делается им на любой детской площадке.
Часто шучу, что не я воспитываю ее, а она меня. В шутке этой немало истины: дети действительно делают нас и добрее и… умнее.
— Еще чаю хочешь, Зося?
— Бурда, ну да ладно — наливай.
— Притупился у тебя вкус.
— На чай, может, и притупился, на людей не притупляется. Кого ни возьму на зуб, сразу разгадаю, что за фрукт: лимон, банан или хрен…
— Хрен горький, фу, — вспомнила серьезно Вика.
— Потому я и выплевываю его, дитя мое.
— В прошлый раз ты пила этот же чай и хвалила.
— Нельзя человеку сразу отваливать много похвалы. Она, как лекарство, требует дозировки.
— Неужели собираешься похвалить меня? Давно не слышал.
— От меня не дождешься. Но люди хвалили.
— Есть же такие чудаки?
— Ты плохо думаешь о своих учениках.
При таком повороте игривый тон неуместен, и я ответил серьезно:
— Ты знаешь, что я хорошо думаю о них. Даже…
— Вот это твое «даже» мне не нравится, всегдашнее евангельское всепрощение. Никаких «даже»! Хорошо думай о хороших людях.