Зенит
Шрифт:
— Опусти руки.
И он тотчас опустил, испугав меня: выдал, дурак, знание русского! Нет, Семен не обратил на это внимания, наверное, я сделал выразительный жест руками, который невозможно было не понять.
— Поверни своего. Может, он жив.
Финн не пошевелился, тогда я показал ему знаками, что нужно сделать. Он догадался. Наклонился над товарищем, повернул его. У убитого хлынула ртом густая черная кровь. Кровь залила хлеб, мешок.
Солдата вырвало. Он отступил от покойника, отвернулся, снова упал на
— Вояка, такую твою! — злобно выругался Семен и пошел к озеру.
Стошнило не одного финна, стошнило и меня, но желудок мой был пуст, и его резали болезненные спазмы. Видел я убитых. Своих. Фашистских летчиков, расплющенных, порванных на куски — сбитые самолеты врезались в сопки, взрывались, горели.
Еще один убитый враг не произвел бы такого тяжелого впечатления, если бы не хлеб, залитый кровью.
Преодолевая боль, я пошел к Семену.
— Смотри — драпанет.
— Никуда он не драпанет. Нужно похоронить того…
— Ты что? — вызверился Тамила. — Больше тебе нечего делать?
— Все же человек.
— Человек! Человек, конечно. Но не буду я копать ему могилу.
— Выкопает товарищ.
— «Товарищ»! Назови его своим товарищем.
— Благодари бога, что они не похоронили нас в озере.
— Хорошенький совет дает мне комсорг — помолиться.
— Не заводись.
— А ты не каркай. Не вздумай рассказать своему Колбенко, как мы зевнули. Ох, зевнули. Простить себе не могу.
— Могила.
— Скажи, зачем они взяли наше обмундирование?
— Очень просто: чтобы легче прятаться, легче еду добывать. Зашли бы в карельское селение, у карелов же финский язык.
— А что, своего нет? — удивился Семен.
— Есть диалекты.
— А что мы стоим как пираты? Младший лейтенант Шиянок! Старшина Тамила! Бойцы Красной Армии! Позор! Плюнуть на себя хочется! — Семен ругнулся многоступенчато, забористо. — Принеси обмундирование. Не хочу смотреть на кровь его поганую.
— Кровь человеческая.
— Прочти мне политграмоту.
Пленный лежал ничком, но при моем приближении вскочил и, видно было, обрадовался именно мне, начал говорить, явно слова благодарности — глаза благодарили.
Кровью был залит мой мешок и штаны Семена. Он вернул мои, а свои долго полоскал в озере, тер песком, галькой. Натянул мокрые. А когда, обуваясь, выявил, что злодеи кроме моей фуражки не взяли и портянок наших — побрезговали, что ли? — скривился в усмешке:
— Гады! Чистоплюи!
Сначала договорились, что Семен сходит за лопатой и заберет мою фуражку, свои трусы, портянки. Но когда он отошел, я окликнул его и вместе с пленным догнал.
— Ты чего?
— Неразумно дробить наши силы.
— А-а, дошло до тебя, что в этих лесах их не двое. Тут
Семен был гневно безжалостен к себе. Но ко мне его отношение заметно изменилось. Он не выказывал его словами, речь его по-прежнему была дерзко грубой. Но в том, что он говорил, а скорее, в молчании, в выражении глаз я прочитал благодарность мне. За что? Скорее всего, за то, что я не позволил ему убить человека. Врага, но безоружного.
Избу он снова осмотрел по-хозяйски, особенно ласково глянул на озеро. Сказал, словно отвечая на мои сомнения:
— Нет! Пост будет здесь! Только уговорим Кузаева баб сюда не посылать! Рыбаков пошлем! Рыбаков!
Место для могилы выбрал я — под ближайшей осиной, показалось, что там помягче земля. Но грунт был твердый, каменистый.
Пленный быстро выдохся, обессиленный голодом, да и непривычный к земляным работам, не крестьянин, по рукам видно — интеллигентик.
— Нужно помочь, — сказал я Семену.
— Помогай, — отвернулся он; в нем снова произошла перемена; он замолчал и молчал упорнее, чем в дивизионе, чем вчера, когда шли сюда. В ссоре со мной, в злости на себя человек как бы выговорился надолго.
Я помог выкопать могилу. Насек еловых лапок, вымостил гравистое дно. Попросил Семена помочь опустить в могилу покойника. Семен сидел на берегу озера и не отзывался.
Приказал финну обмыть измазанное кровью лицо убитого. Тот долго не мог понять мое требование. А когда понял, его снова согнули спазмы. Я сделал это сам, без отвращения, без брезгливости. Парень был постарше — оброс рыжей бородой за дни блужданий, а у пленного нашего даже борода еще не растет — совсем девичье лицо.
Я осмотрел карманы: нашел солдатскую книжку. Не выбросил. На что надеялся? На возвращение к своим? Или, намереваясь сдаться в плен, хотел, чтобы наши знали, что взяли рядового?
На мое требование пленный отдал такую же книжку. В ней лежала фотография женщины. Молодая. Красивая. Но все же по годам — не невеста.
— Мутер?
— О, я, я, — радостно закивал финн.
Я вернул ему карточку матери. И тут впервые увидел, как глаза его совсем по-детски наполнились слезами. Показалось неудобным видеть его плач — я отвернулся.
Покойник, пожалуй, худее, чем его живой напарник, но все равно опустить его в неглубокую могилу — не скатить, не свалить, а именно опустить с уважением к смерти — двоим было нелегко. Я разозлился на Семена: подумаешь, показывает характер, будто мне приятно хоронить врага!
Старшина подошел, когда финн неумело ровнял могильный холмик, взял у того лопату, подровнял быстро и ловко.
— Какая у них вера? — спросил у меня.
— Христианская.
— Христиане! — Семен зло выругался. — Выдумали бога, а людьми не стали.