Зенитная цитадель. «Не тронь меня!»
Шрифт:
Ох и хлебнул горя! На втором курсе математика едва не доконала его. Однако вытянул на твердую тройку, а с другими предметами товарищи выручили: помогли.
Наверное, от этой многолетней постоянной борьбы с науками, от несоответствия неспешной натуры своей быстрому бегу времени вышел лейтенант Даньшин на флот с характером скрытным, педантичным и упрямым.
Однако впоследствии качества, причинявшие ему во время учебы столько неприятностей, отнюдь не сказались отрицательно на практической службе. Более того — три доверенных Даньшину расчета 37-миллиметровых автоматов довольно
Мошенскому нравилась настойчивость лейтенанта. Кого-кого, но Даньшина не надо было заставлять проводить дополнительные тренировки с расчетами. Едва выпадал относительно свободный час, он спешил на бак или на ют к своим расчетам… От Даньшина не услышишь: «Палим порох, а сбитых самолетов все нет!» Чем напряженнее оказывалась боевая обстановка, тем злее и упорнее становился командир 37-миллиметровых автоматов.
…Лейтенант Даньшин прислушался к далеким, точно громы над морем, глухим ударам. Удары доносились из-за Севастополя, откуда-то из глубины суши. К сожалению, нельзя было узнать, что там происходит. Минный заградитель «Дооб» не приходил, газет свежих не поступало, а по радио передавали, что в районе Севастополя идут упорные оборонительные бои.
— Товарищ лейтенант! Сколько там до смены? — спросил сигнальщик Скляров.
Даньшин еще раз взглянул на часы. Ответил.
Как медленно шло время…
…Мошенский спал не раздеваясь. Из-под наброшенной шинели торчали обутые ноги.
— Товарищ командир! Товарищ командир! — дотронулся до спящего старшина Афанасьев.
— Что? — встрепенулся Мошенский. Сел, точно и не спал, а всего лишь прилег.
Лейтенант Даньшин просил, чтобы вы пришли на мостик. Мы, кажется, того…
— Что «того»? — недоуменно спросил Мошенский.
Афанасьев понизил голос до шепота:
— Дрейфуем.
Мошенский встал. В это время палуба накренилась, ринулась из-под ног, но Мошенский устоял.
— Насчет дрейфа, виноват… Лейтенант только сказал: «Срочно пригласи на мостик командира». Но я знаю… — оправдываясь, пояснил посыльный.
— Ох, Афанасьев, Афанасьев… — досадуя, вздохнул Мошенский и вышел из каюты в коридор.
Палуба поддала в ноги, и Мошенский почувствовал привычное, давно знакомое в качку: тело стало точно вдвое тяжелее. Затем палуба ухнула вниз, и сделалось легко, как на качелях. Мошенский ухватился за поручни: «Ишь, разгулялось… Баллов семь наверняка».
Наверху свежо. Ветер расчистил небо. Низкие быстрые облака шли как бы на одной высоте. Под ними пока слабо, но все же просматривался берег. Палуба, орудия, поручни льдисто блестели…
— Товарищ старший лейтенант! — шагнул навстречу Даньшин. Доложил озябшим голосом: — Якорь, похоже, не держит. Нас сносит.
— Похоже или не держит? — недовольно переспросил Мошенский. Он не любил неопределенных докладов.
— Скребет дно «Императрица Мария», — ответил из-за спины Мошенского боцман Бегасинский.
— Вот боцман ходил, слушал.
— Дайте бинокль, — протянул руку Мошенский. Прежде чем взять пеленги, следовало найти ориентиры… При такой видимости это сложно.
Мошенский сдвинул на затылок ушанку, поднес к глазам бинокль… Стоял, широко, по-штормовому, расставив ноги. Ветер рвал полы его шинели, и они взлетали и хлопали, точно черные крылья.
— Не видно… — сказал негромко, а про себя подумал: «Похоже, что берег действительно приблизился. Ветер в сторону Качи. Там — немцы». — Когда рассветет — определимся. Но к тому времени надо решить… Боцман!
— Я! — с готовностью отозвался Бегасинский.
— И что, сильно якорь скребет?
— Слышно, что сильно, товарищ командир. Мошенский мельком взглянул на мичмана и только сейчас заметил, что тот лязгает зубами от холода. Мокрые брюки обтянули ноги, застегнутый наглухо китель — не одежда при такой погоде, да и промок, наверное, до нитки. Как сумел боцман при волне в такой накат пробраться на бак, осмотреть и «прослушать» якорь-цепь?
— Идите переоденьтесь, боцман! А заодно вызовите в рубку комиссара и лейтенанта Хигера. Матросам пока никому ни слова. Ясно?
— Есть. Ясно… Переодеться не помешает: я как огурец в рассоле.
…К сожалению, худшие предположения лейтенанта Даньшина и мичмана Бегасинского подтвердились: якорь не держал, «Квадрат» сносило…
На шифрограмму Мошенского штаб ОВРа ответил, что буксиры в такую погоду выслать нельзя и потому надо держаться. Мошенский и Хигер высчитали: к утру следующего дня плавбатарея будет находиться в полумиле от занятого противником берега. Практически это означало — к утру немцы смогут расстреливать «Квадрат» из всех видов стрелкового оружия, исключая разве что пистолеты… Время сеанса радиосвязи кончалось, и Мошенский поспешил сообщить штабу все вычисленные им неутешительные данные. Штаб ответил: «Постараемся помочь. Держитесь».
Держались. Уже невооруженным глазом было видно — берег приблизился. И, хотел того Мошенский или не хотел, все плавбатарейцы уже знали об этом. Люди часто поглядывали в сторону берега, негромко переговаривались, обсуждали создавшееся положение, но больше молчали. Одолевали сомнения: а вдруг шторм не утихнет и обещанная помощь не придет? Да и почему, собственно, шторм должен утихнуть?! Только потому, что плавбатарею несет к занятому противником берегу?! Стихии все равно… Но свои-то должны понимать, в какое трудное положение попал «Квадрат»!
В полдень, казалось из самого зенита, раздался шелестящий свист… Люди по привычке взглянули на небо — погода нелетная, самолетов не видно.
Метрах в пятистах, с недолетом, поднялся и рухнул перед плавбатареей столб воды и пламени. Минут через двадцать — снова свист и разрыв почти там же. Гитлеровцы начали обстрел «Квадрата». Стреляло, судя по всему, одно орудие. «Специально выделенное», — как мрачно сказал кто-то…
Пока «Квадрат» находился вне досягаемости разрывов, но с холодящей душу арийской методичностью фашисты продолжали обстреливать плавбатарею. Двадцать минут — свист, разрыв… Еще двадцать минут — снова свист, разрыв…