Зеркала и галактики
Шрифт:
– Ты что? – Леон стиснул плечо.
Глянул я на ладонь – ничего не заметно.
– Нож есть? – спрашиваю. – Доставай – рыть будем.
Он вынул нож и принялся копать. Среди каменной крошки мелькнуло что-то голубенькое. Леон подковырнул находку и выкатил на поверхность.
– Изабелька, – обрадовался я и сгоряча сунулся взять. И бросил, как раскаленный уголь – больно! – Ах, черт… Подлость какая.
Леон осторожно подвел к ней руку, коснулся пальцем и затем преспокойно положил себе на ладонь.
– Изабелька, говоришь?
Я опять потянулся к кристаллу. Восьмигранная призма сантиметра полтора длиной. И снова она меня ужалила, точно гигантская оса, и руку пронзило болью до самого плеча.
– Не суй лапы! – рявкнул
Перевел я дух, ноющую руку потер, утешил.
– Черт какой-то, а не изабелька. Не буду я такую дрянь собирать.
Леон задумчиво поглядел на голубеющий кристалл, на землю. Я-то успел рассказать про те изабельки, которые видел у Юльки в доме. Расписывал и нахваливал их без устали, а тут вдруг эдакая пакость. Камень-палач.
– Таких ты больше не найдешь, – промолвил пилот. – А этот, с твоего позволения, я возьму себе, – он сунул находку в карман.
Тут и до меня дошло. Я же сам толковал Юльке, что изабельки – камни любви и наслаждения, нежности и счастья. А это – камень убийства, хранящий память о безумии, охватившем Леона. Кристалл, который помнит каждый удар его ботинок, помнит его ненависть и ярость.
– Ты его совсем не чувствуешь? – полюбопытствовал я. – То есть, он для тебя – обычный камень?
– Будь я склонен к сентиментальным преувеличениям, – отозвался мой Звездный Брат с кривой усмешкой, – сказал бы, что он жжет мне пальцы. У тебя тут есть еще дела? Нет? Тогда двинули обратно.
Привез он меня на Первый Приют и снова укатил на космодром. Стало горько; я не хотел оставаться на Изабелле навсегда. Тут и небо потускнело, и блеск снежных вершин померк, и только земля, на которой я растянулся в поисках утешения, баюкала и согревала.
Интересно было бы понять, как она воздействует на психику. Я спрашивал Леона, но пилот отговорился тем, что он не планетолог и не смыслит в этом ни черта. Однако авторитетно заявил, что прямых аналогов Изабелле в освоенных галактиках нет и только одна Оливия в чем-то ей подобна.
– Почему же эту уникальную планету не изучают и не используют?
– Никому не надо, – объяснил пилот. – С точки зрения полезных ископаемых, здесь нет ничего особенного. Курорт для душевнобольных могли бы построить, а больше Изабелла ни на что не годна.
И вот я остался на этой ни на что не годной планете – остался один как перст.
Нет, вру. Под ногами была Изабелла – надежная, добрая, почти живая. Планета-друг, планета-мать. Источник чудесных изабелек.
Стряхнув уныние, недостойное Беса Солнечного Зайца, я обшарил площадку, наковырял горстку первых камней, закинул за спину рюкзак и двинулся по уходящей с Приюта тропе. Вверх по горному склону, сквозь скульптурный лес, на поиски новых кристаллов.
Инструкции, которые дал Герман и которые я обещал свято соблюдать, были немногочисленны и просты. Первое – шагать по тропе, ни на день не отклоняясь от составленного «сурпугом» графика. Точнее, Герман разрешал где-нибудь задержаться, если захочется, но бежать, опережая время – ни-ни. Второе – искать изабельки на площадках вокруг оборудованных Приютов и на любых мало-мальски пригодных для привала местах вдоль тропы. Третье – выкапывать их из земли таким образом, чтобы не повредить общий вид и прелесть пейзажа.
Неудивительно, что Герман мечтал залучить в свою фирму экстрасенса. Добывая изабельки обычным способом, пришлось бы снимать плодородный слой, уродовать землю, подрубать корни. Весь туристский маршрут оказался бы загублен. Тем более, что кристаллы попадались нечасто: случалось, за целый день я находил семь – восемь штук.
Но зато какой это был праздник! Не подвергшиеся огранке кристаллы не столь эффектны, как сверкающие камни в Юлькиных украшениях, однако ощущение от них такое же сильное. Каждую найденную изабельку можно было часами держать в кулаке или прижимать к лицу, наслаждаясь пронизывающей тело сладкой дрожью, упиваясь
Скоро я понял и их опасность. Это натуральный наркотик – сладостная, но несомненная смерть. С блестящим камешком в руке, ничего не надо: ни женщин, ни кошек, ни впечатлений, ни мыслей – ни черта. Я не великий интеллектуал, однако замыкаться в сочащийся бессмысленным восторгом мирок голубых стекляшек казалось недостойным. Поэтому я выдирался из упоительных объятий, кидал в мешок очередную изабельку и продолжал поиск и добычу.
Я так и не понял, откуда они берутся. Во всяком случае, рождались они не обычным путем, как другие минералы на любой из планет – в магматических породах, на большой глубине, под действием огромных температур и давления. Прежде всего, эти лежали почти на поверхности. Заметьте: не в русле пересохшего ручья, куда их принесло водой, и не россыпью у подножия выветренных скал. Даже не на берегу отступившего моря, вынесенные когда-то бившимся тут прибоем. Казалось: кто-то потерял изабельки несколько лет назад, и они скрылись под слоем песка или каменной крошки, под переплетенными корнями травы. Или же кристаллы рождались прямо здесь; но как и из чего? Я получил специальное образование, однако его оказалось недостаточно, чтобы объяснить эту загадку. Поэтому я удовлетворился расплывчатой формулировкой, что псевдопсихическое поле Изабеллы взаимодействует с психическим полем человека – ведь по тропе до меня проходили туристские группы – и в результате этого взаимодействия порождаются кристаллы.
В эту теорию прекрасно вписывался камень-палач, который мы с Леоном нашли у яхты. Три дня на космодроме держалось зловещее облако, Изабелла помнила неистовство пилота; ее память постепенно слабела, а бесовское безумие аккумулировалось в народившемся кристалле. Зато те изабельки, которые я отыскивал на маршруте, хранили радость беспечных туристов. Впрочем, среди камней попадались задумчивые и даже печальные – кто-то прошел по тропе с болью в душе.
Так я и шагал день за днем по тем изумительной красоты местам, и мешок с изабельками мало-помалу делался весомей. Находиться на Изабелле – бесконечное счастье, жаль только, мне не с кем было его разделить. Так хотелось оказаться среди людей, слышать человеческие голоса, видеть женские улыбки… Просто наваждение какое-то, иначе не могу объяснить. Нет того, чтобы радоваться жизни – я тосковал и изводился как не знаю кто. Даже готов был принести извинения Герману и умолить его, чтобы дал мне возможность хоть минуту поговорить с тетушкой Марион или Юлькой; да и вообще следовало доложить, как идут дела. Одна беда – передатчики на Приютах не работали. Стоило включить, они делали так: «крг-кх-кххх» – и замолкали. Тогда я развязывал мешок с изабельками, высыпал кристаллы на постель и валился лицом в голубую россыпь, глуша тоску их смертельным блаженством.
Потом добрался до Восьмого Приюта. Минуло уже две недели моего пребывания на Изабелле, и я был вне себя. Тосковал по тетушке, по шерифу Кристи, по Леону, исстрадался по Юльке. О ней напоминала каждая изабелька, ведь это были ее камни, и в необработанных кристаллах мне виделся блеск ее роскошных украшений, чудился свет прозрачных честных глаз, слышался ее смех, ее зов. Милая, очаровательная Юлька…
И вот этот Восьмой Приют. Я притащился туда под вечер, усталый, издерганный. Белый дом отливал розовым под лучами низкого солнца, радуги играли в стеклах, за которыми были опущены жалюзи. Над площадкой висел бодрый шум, журчание и перестук горной речки, которая пенной струей неслась с ледника. Как всегда, в центре площадки – кострище с уложенными вокруг бревнами. Я добрел до него, скинул рюкзак и присел на бревно. Грустно. Одиноко. Единственное утешение – Изабелла, всегда готовая приголубить и обласкать. Я сполз с бревна на траву, вытянулся, зарылся в траву лицом, повел рукой по ее прохладному шелку… В ладонь точно ударили стамеской. Острая боль метнулась вверх по руке, чуть не разломила локоть.