Зеркало вод

Гренье Роже

На следующий год я опять приехал в Памплону. Вандерфорд тоже, и, разумеется, он по-прежнему был с бородой, по-прежнему — двойник великого писателя. И вот какую любопытную вещь я обнаружил: поскольку настоящий Хемингуэй умер — ушел безвозвратно, — многие готовы были искать утешения в этой мистификации. Я и сам не раз пропускал с Вандерфордом стаканчик. Разговоры о том, чтобы обрезать ему бороду, прекратились.

Однажды, когда мы с ним шли по улице, ажан при виде его взял под козырек. Вандерфорд подошел, чтобы пожать ему руку. И тут полицейский сказал:

— Ну и врут же газетчики! Подумать только, писали, что вас нет в живых!

Но

самым удивительным было то, что произошло с «содержателем отеля». Этот достойнейший человек, тонкий и душевный, для которого Эрнест был другом и божеством, перестал ненавидеть Вандерфорда и даже сблизился с ним, нередко доставал ему билеты на корриду. Мне думается, он так любил Хемингуэя, что общаться с Вандерфордом, пусть даже это был двойник великого писателя, поскольку настоящий писатель уже никогда больше не явится сюда на праздник святого Фермина, было для него еще одной данью старой дружбе, а также робкой и наивной попыткой опровергнуть смерть.

Перевод Л. Завьяловой.

Дамская рубрика* [16]

На улице Клери, в самом центре газетного квартала, я встречаю своего друга Луи Рейнье, и событие это нужно непременно отпраздновать. Мы видимся с Рейнье почти ежедневно и каждый раз отмечаем нашу встречу. Обычно мы заходим в бистро, которое славится среди знатоков своим сансерром [17] . Но сегодня жарко, и лучше взять пива. Мы уже допиваем наши кружки, когда к стойке подходит маленький сгорбленный старикашка. Рейнье подталкивает меня локтем:

16

Перевод впервые был опубликовав в «Неделе», 1969, № 32.

17

Белое вино. — Здесь и далее примечания переводчиков.

— Знаешь его?

— Нет.

И тогда, явно рассчитывая удивить меня, Рейнье говорит:

— Это он подписывается Фрине и ведет светскую хронику в «Ви голуаз».

Мы наблюдаем, как Фрине выпивает стаканчик красного и удаляется семенящей походкой. Я заказываю еще по кружке.

— Надо же, Фрине… — повторяет Рейнье, ухмыляясь.

А во мне просыпаются… угрызения совести, да, иначе это не назовешь — пробуждаются воспоминания, тягостные и неотвязные. Сейчас, в разгаре лета, когда люди задыхаются на улице и в помещениях, жизнь в городе замирает, повседневная реальность гнетет нас меньше, чем обычно, и неожиданно, словно полуденный мираж, возникают тени прошлого. И ты невольно поддаешься грусти, проникаешься горечью и вынужден признать, что с прошлого лета в твоей жизни ничего не изменилось и ты все так же потягиваешь свое пиво.

Короче говоря, этот старикашка, вынужденный обманывать стольких подписчиков, этот несчастный — ведь хочется не только выжить, но и позволить себе иной раз маленькое удовольствие вроде стаканчика красного, — этот неудачник, которому раз в неделю благодаря псевдониму удается чудодейственным образом превращаться в воображении тысяч мечтателей в существо загадочное, чувственное и порочное, сочетающее

античное бесстыдство с парижской фривольностью, этот хитроумный поденщик напомнил мне вдруг Галабера.

Действительно, между ними много общего. Ведь и Галаберу, несмотря на его уродливую физиономию, закрытый глаз, рыжие лохмы, грязный, потрепанный костюм и скверный запах, поручили вести дамскую рубрику — только на радио. И произошло это не без моей помощи. Он вел передачи для женщин… Случай, проявленное к нему сострадание или насмешка судьбы вынудили его заняться столь не подходящим для него делом. И это пугало, этот бродяга неизменно начинал свое выступление с сюсюкающего: «Дорогая дамочка…» Уверяю вас, он и не думал шутить. Напротив, он очень старался…

Должен признаться, я и сам в ту пору верил в радио…

В мои обязанности входила подготовка передач, предназначенных для жителей далекого острова, затерянного в Индийском океане. Любовно и старательно (сегодня, вспоминая об этом, я только плечами пожимаю) готовил я эта передачи, чередуя новости, развлекательные музыкальные программы и радиопостановки. Повторяю, я верил тогда в это дело.

Поначалу мы вели вещание на коротких волнах. Из-за отдаленности острова и разницы во времени приступать к работе нужно было в четыре часа утра. И в течение двух лет каждый день я являлся в студию в этот ранний час. А потом выяснилось, что нашу станцию слышно только в радиусе пятидесяти километров от Парижа.

Тогда мы стали записывать передачи на пластинки, и местная станция должна была их сама проигрывать. Сколько усилий тратил я на то, чтобы добиться удачных концовок и незаметных переходов от одной пластинки к другой. Не буду хвастаться, но получалось это у меня неплохо.

Позже я узнал, что по местному времени наш выпуск начинался в восемь часов утра. А поскольку рано вставать в этих странах не любят, ответственность за передачу возложили на уборщицу-негритянку, которая, не выпуская из рук метлы, чередовала пластинки по собственному усмотрению. Что ж, тем хуже для моих «переходов».

Наконец прогресс пришел и на радио, и мы стали записывать передачи на магнитофон, а пленки отсылать самолетом. Однажды мы получили благодарственное письмо: «Это очень любезно с вашей стороны — снабжать нас чистой пленкой, в которой мы так нуждаемся». Оказалось, что самолет, пересекая тропики, каждый раз попадал в магнитную бурю, которая сводила на нет все наши усилия.

Ну а дальше? — спросите вы меня.

А дальше ничего не было, потому что в один прекрасный день остров провозгласил себя независимым.

Так что же это за история с Галабером?

Под потолком работает мощный вентилятор. Огромные лопасти, напоминающие винт самолета, месят липкий воздух. И чувствуешь себя колонизатором, изнывающим от тропической жары. До меня доносится болтовня Рейнье, но думаю я о Галабере.

Итак, я выпускал передачи, у которых не было слушателей. Работал я в студии неподалеку от Елисейских полей, то ли на седьмом, то ли на восьмом этаже здания, которое из-за бесконечных пристроек и перестроек постепенно превратилось в нечто такое, чего и Дедал не смог бы вообразить. Чтобы добраться до моей студии, нужно было подняться по внутренней железной лестнице, пройти извилистый коридор, спуститься на несколько ступенек, повернуть, снова подняться и, наконец, еще по одной лестнице взобраться в тесную каморку, пропахшую табачным дымом. Это и были мои ночные владения.