«Жаль, что Вы далеко»: Письма Г.В. Адамовича И.В. Чиннову (1952-1972)
Шрифт:
«Нового журнала» — № 40 — я еще не видел. Насчет стихов Одоевцевой [93] — согласен, не читая их: они всегда — вроде сбитых сливок, но я очень люблю сбитые сливки. Кстати, я сижу над рукописью Лиды Червинской [94] , которую вопреки ее воле надо бы сократить, чтобы хватило денег на издание. Человечески это много дальше и глубже Одоевцевой, а литературно не знаю. У Лиды все недописано или почти все. Вы должны это чувствовать лучше кого другого. Штейгер был, пожалуй, беднее ее, а стихи его лучше. Но это, ради Бога, — entre nous: Лида — сверх-мимоза, да и в сверх-несчастьях, всяких. Не хочу, чтобы до нее дошли сомнения в ее стихах.
93
В номере были опубликованы стихотворения Одоевцевой «За верность, за безумье тост!..» и «Началось. И теперь опять…» (Новый журнал. 1955. № 40. С. 97–98).
94
С 1952 г. Лидия Давыдовна Червинская (1907–1988) пыталась издать сборник стихов «Двенадцать месяцев» (Париж: Рифма, 1956), в подготовке которого ей помогал Адамович.
До свидания. Спасибо, что вспомнили. Сочувствую тому, что Вы так заняты. Чем больше я живу, тем больше соглашаюсь с Уайльдом, что «человек создан для праздности». Всегда рад Вашему письму, а со стихами — вдвойне.
Ваш Г. Адамович
P. S. Да, насчет съезда [95] — чуть не забыл! Вы пишете, что Вейдле сказал, будто я отказался «из-за “Русск<их> новостей”». Пожалуйста, объясните Вейдле,
О «Русс<ких> нов<остях»> я не думал и не вспоминал. В январе, когда я был в Париже, о съезде я слышал со всех сторон. Слышал и то, что «первое приглашение получил Смоленский» [96] . Против Смоленского я решительно ничего не имею, но согласитесь — «первое приглашение Смол<енско>му» дает отпечаток всему предприятию. Меня никто никуда не приглашал, — кроме разговоров Г. Иванова. В марте в Манчестере я получил приглашение прибыть («с оплачен<ными> расходами») на предварительное совещание 18 марта, — начинавшееся так: «Вы, вероятно, слышали от Г. Иванова о предстоящем съезде…» Если бы устроители действительно желали моего участья в съезде, я слышал бы о нем прежде всего от них! Форма приглашения мне показалась по меньшей мере странной. Я ответил двумя строками: занят, благодарю за внимание, но приехать не могу. Это, кстати, совершенная правда: действительно, я не мог приехать в марте, даже если бы хотел. На этом мои отношения с устроителями съезда — Зайцев, Набоков, Пас, подписавшие письмо, — кончились. Я не отказывался от участия в съезде прежде всего потому, что меня звали лишь на предварительное совещание. Прежде отказа или согласия я должен был бы знать, что это будет за съезд — и кто в нем участвует. Должен, однако, признаться, что то, что я по этому поводу знаю, энтузиазма во мне не возбуждает ни с какой точки зрения. В Париже — когда я был на Пасху — о съезде хлопочет и что-то болтает Маковский. Он мне тоже объяснил мой «отказ» доводами политическими. Очевидно, другие лучше меня знают, чем я сам.
95
В марте 1955 г. была возобновлена после четырехлетнего перерыва (общие собрания не проводились с 29 июня 1951 г.) деятельность парижского Союза русских писателей и журналистов. На собрании 26 марта 1955 г. председателем Союза был избран Б.К. Зайцев, вице-председателем В.А. Смоленский. Второй Всесоюзный съезд советских писателей, прошедший в Москве 15–26 декабря 1954 г., вызвал в эмиграции идею провести съезд писателей русского зарубежья. Инициаторами съезда выступили руководители радиостанции «Освобождение», см. воспоминания одного из ее сотрудников: «В 1955 году “Свобода” старалась организовать съезд русских писателей зарубежья. Она бы оплатила все расходы, связанные со съездом, как снятие помещения и прочее, но официально ответственными за его организацию были бы русские зарубежные писатели. Насколько помню, Ремизов сослался на болезнь, которая мешала ему принять участие в этом съезде-конференции, в то время как Борис Зайцев, Георгий Адамович и Одоевцева согласились» (Мирковский Б. Чучи — дитя обалдевшей вдовы. Донецк: Восточный издательский дом, 2001. С. 67). Съезд долго планировался и обсуждался, однако так и не состоялся.
96
Смоленский Владимир Алексеевич (1901–1961) — поэт «незамеченного поколения», входивший в группу «Перекресток», ориентирующуюся на Ходасевича, несколько раз избирался председателем Союза молодых поэтов и писателей в Париже. Подробнее о нем см. в кн.: Смоленский В. Жизнь ушла, а лира все звучит: Стихи / Сост. и предисл. В. Леонидова. М., 1994.
В сущности, я думаю, что вся эта затея в конце концов провалится. А если какие-нибудь старцы будут что-то шамкать, как Зайцев, или блистать, как Сперанский [97] , то кроме позора ничего не получится. Кстати, Иваск пишет, что Ремизов в ответ на просьбу написать «скрипт» — о которых Вы, конечно, знаете, — сообщил, что он — «не Гоголь». Слава Богу, что он «не Гоголь», и Зайцев тоже, а то принялись бы писать! Да, вот еще забыл: напрасно Вы напали на Бунина за слова о Пушкине [98] . Он это не писал, а говорил, правда, не один раз: но мало ли как человек говорит! Он Пушкина никак не обижал, он его боготворил, а «забил бы» сказал так, первое пришедшее в голову слово. Хорошо еще, что не сказал «переплюнул бы», — но на это у него хватило бы словесного вкуса. Беда только в том, что это неверно и, по-моему, никогда в стихах Лермонтов Пушкина не забил бы.
97
Сперанский Валентин Николаевич (1877–1957) — юрист. После революции в эмиграции в Париже, преподаватель государственного права на русском отделении Сорбонны, сотрудник многих эмигрантских изданий. После войны постоянно печатался в «Русской мысли», часто выступал с лекциями и докладами в Русских домах (Кормей, Сен-Женевьев-де-Буа и др.).
98
Адамович упоминал об этом эпизоде несколько раз, см., напр.: Адамович Г. Бунин: Воспоминания // Новый журнал. 1971. № 105. С. 135–136.
Ну, довольно. Вы, вероятно, устали читать, а я, кажется, становлюсь графоманом.
Ваш Г. А.
10
104, Ladybarn Road Manchester 14
29/V-55
Дорогой Игорь Владимирович
Хотел ответить Вам сразу — на ваши мысли о поэзии, о «парижском» ее ключе, о писании в «полный голос» — но вовремя не собрался, а теперь поздно, да и пыл мой остыл.
В общем, я никак с Вами не согласен, и поверьте, говоря это, я не собираюсь опять защищать свое стихотворение в «Опытах» [99] (кстати, только что прочел Аронсона [100] : он с Вами сошелся, а если две крайности сходятся, то едва ли оба не правы!). Но главное в стихах, по-моему, — не приглушенность тона, а непринужденность его, отсутствие позы и выдумки. Кроме того, — дать выход лучшему или самому живому, что в тебе есть. «Полный голос» этому не противоречит, скорей наоборот — но, конечно, сопряжен с опасностями и иллюзиями на свой счет. Но и в Вашем идеале есть опасность манерности, менее заметная, но не менее скверная, и, кстати, в нашей «ноте» многих погубившая. Из парижан один Ладинский, в сущности, имел смелость держаться, как ему свойственно, — т. е. немножко дубиной, — а остальные почти все подделывались под всякие неземные утонченности (еще исключение: Гингер). И «последняя лесть…» [101] — по Евангелию. В поэзии главная забота, сущность сущности ее — не литературная, а жизненная, и только при некотором пренебрежении к литературе она — эта литература — и не превращается в пошлость и чушь. Простите за прописи.
99
Имеется в виду стихотворение Адамовича «Посвящение» («Я не тебя любил, но солнце, свет…») (Опыты. 1955. № 4. С. 3–4).
100
Аронсон Григорий Яковлевич (1887–1968) — общественно-политический деятель, журналист. В январе 1922 г. выслан из советской России, обосновался в Берлине, член ЦК Бунда (в 1922–1951), генеральный секретарь «Орт-Юнион» (1926–1931). В 1940 г. переехал в США, сотрудник редакции «Нового русского слова» (в 1944–1957). Рецензируя четвертую книгу «Опытов», Аронсон счел, что «стихотворение Г. Адамовича, умелое и искреннее, сорвано к концу риторическим восклицанием: “Чрез миллионы лет я вскрикну: да!”» (Новое русское слово. 1955. 1 мая. № 15709. С. 8). В несохранившемся письме Чиннова, судя по всему, содержался аналогичный упрек. Много лет спустя, говоря о сборнике «Единство», Чиннов писал об этом стихотворении Адамовича: «Порой уступал он и желанию выйти за пределы аскетической поэзии. Тогда… тогда, нарушая свой догмат: “делать стихи из самых простых вещей, из стола и стула” — он допускал в свою поэзию такие, сказал бы зоил, “предметы роскоши”, как “розовый идол, персидский фазан”, как “арфы, сирены, соловьи, прибой”. Больше того: он вводил патетические сравнения: “как голос из-за океана”, вводил декламационные, риторические интонации. И он, апостол аскетизма, включил в свою книгу даже такой, как будто заимствованный у осуждаемого им Фета, почти романс:
И даже ночь с Чайковским заодно
В своем безмолвии предвечном пела
О том, что все обречено,
О том, что нет ни для чего предела.
Это очень талантливо,
101
Мф. 27:62–64.
А вот по поводу непринужденности. Сейчас всячески раздувают Есенина, поэта маленького и вялого. Но у Есенина действительно есть одно удивительное свойство, за которое многое ему простится: он ничего не выдумывает (в лучших своих, поздних вещах, не в такой ерунде, как «Пугачев» и проч.), он абсолютно естественен, а-литературен (не «анти», а «а»). Со времен Пушкина он в этом смысле единственный. Даже у Блока, который во всех смыслах больше Ес<енина>, по сравнению с ним много типографской краски и готовых слов, а о других нечего и говорить.
Пушкин тоже был свободен (особенно в «Онегине»), и за это ему тоже много простится. Я не очень люблю «Пир во время чумы», которого — т. е. «деву-розу» — Ходас<евич> считал вершиной русской поэзии [102] . Конечно, это вершина. Но при этом методе подъема к вершине легче взлетать под небеса, чем при том, какой бывал у Пушкина в другие минуты. Он тогда поднимался, м. б., и ниже, но без риска упасть и разбиться.
Ну, довольно. Нет, чем больше думаю, тем меньше с вами соглашаюсь и никакого спасения в хождении по поэзии в мягких туфлях, т. е. без шума, не вижу. Нужен риск, хотя вовсе не в том смысле, о котором я только что упомянул.
102
Несколькими годами раньше Адамович писал об этом: «Ходасевич считал лучшими стихами Пушкина и вообще всей русской поэзии — гимн чуме. <…> Что тут говорить, гениально! Не факел, а солнце. Но… в этих стихах есть напряжение. В этих стихах есть пафос, который, может быть, холоднее внутри, чем снаружи… Как это трудно объяснить! Ведь вспоминая даже такие стихи, гениальные и все-таки взвинченные, невольно спрашиваешь себя: а нет ли тут декламации, хотя бы в сотой, в тысячной доле? <…> Если бы нужно было назвать “лучшие” пушкинские стихи, я, пожалуй, прежде всего вспомнил бы то, что Татьяна говорит Онегину в последней сцене романа. Это такое же волшебство, как и гимн чуме. Но еще более таинственное» (Адамович Г. Из записной книжки // Новоселье. 1949. № 39–41. С. 144–149).
Нельзя прятаться в приемы и стилистические увертки, а если в тебе ничего нет, то и в стихах твоих ничего не будет. Все остальное — жульничество.
Кстати, о раздуваемых сейчас поэтах. Ну, Гумилев — еще туда-сюда, он все-таки поэт, хотя бы в проекции. Но Волошин! Так ведь можно договориться до того, что и… нет, хотел назвать имя, но Вы сплетник, и поэтому умолкаю, наученный горьким опытом! Или Клюев, который не Волошин, конечно, но из которого сделали Гомера, а он весь фальшив так, что от одной строчки его ухо раздирает (есть у него и оч<ень> хорошие стихи — помните ли Вы в «Аполлоне»: «Как во нашей ли деревне…» [103] . Стиль russe невозможен, но напев удивительный).
103
Первая строка стихотворения Клюева, опубликованного в альманахе «Аполлон» (СПб., 1912. С. 37–38) под названием «Теремная» (позже получило название «Слободская»).
Спасибо за присланные стихи. Первое — «не в России, так в Германии» [104] — un petit chef d’oeuvre [105] законченности и точности: лучшие слова в лучшем порядке. Другие сравнительно сними зыбки, а про Христа [106] — меня удивило. Вы в нем нажали педаль как будто для того, чтобы заглушить собственное свое смущение. «Вы пугаете», а никому «не страшно» [107] : не совсем то, но почти. Вообще, о Христе, по-моему, лучше не писать, — во всей нашей поэзии один только раз упоминание это было не всуе: «Удрученный ношей крестной…» [108] (Это было бы для меня чудо из чудес поэзии, если бы выбросить никчемную вторую строфу.) Иначе выходит Мережковский. А вообще о Ваших стихах, вполне откровенно и с самой искренней любовью к ним: чего им недостает? Когда-то я получил письмо от Блока, единственный раз, длинное, и по глупости оставил его в Петербурге. Помню одну из последних фраз: «раскачнитесь выше на качелях жизни…» [109] Вот это бы мне и хотелось Вам сказать, хотя бы я выразился и иначе. Попробуйте полный голос, забудьте все, что Вас останавливает. Стихи должны «брать за жабры», иначе это безделушки для дамской гостиной. У вас все есть, кроме этого — и этого Вы должны бы достичь, чтобы стать тем, что Вам назначено. У Штейгера это есть, а всего другого меньше, чем у Вас, и худшего качества. Я всегда мысленно переделываю Пушкина: «учитесь жертвовать собой» [110] , а не «властвовать». Простите за непрошеные наставления: по старости лет!
104
Строка из стихотворения Чиннова «То, что было утешением…», впервые опубликованного в альманахе «Литературный современник» (Мюнхен, 1954. С. 105).
105
Маленький шедевр (фр.).
106
По предположению О.Ф. Кузнецовой (см.: Письма запрещенных людей: Литература и жизнь эмиграции. 1950—1980-е годы: По материалам архива И.В. Чиннова / Сост. О.Ф. Кузнецова. М.: ИМЛИ РАН, 2003. С. 127), речь о стихотворении Чиннова «Голод в Индии, голод в Китае…», опубликованном в том же номере «Литературного современника» (Мюнхен, 1954. С. 105).
107
Перефразировка известного высказывания Л.Н. Толстого о повести Л.Н. Андреева «Красный смех» (1904), приведенного в воспоминаниях Н.Е. Фельтена: «А этот нынешний, Андреев, он хочет удивить, хочет напугать меня, а мне не страшно».
108
Строка из стихотворения Ф.И. Тютчева «Эти бедные селенья…» (1855).
109
23 января 1916 г. Адамович послал А.А. Блоку свой первый сборник стихов «Облака» и письмо с просьбой высказаться о сборнике. Блок отметил для себя на письме: «Очень плохие стихи у него!» (РГАЛИ. Ф. 55. Оп. 2. Ед. хр. 20) и искренне написал Адамовичу, что думает о его стихах. Позже Адамович более подробно рассказал об этом: «У меня было письмо Блока, одно, единственное, увы, оставшееся в России, — письмо в ответ на первый, совсем маленький сборник стихов, который я ему послал. Насколько можно было по письму судить, стихи ему не понравились, — да и могло ли быть иначе? За исключением трех или четырех строчек не нравились они и мне самому. <…> Письмо Блока по содержанию своему польстить мне никак не могло. Но сдержанно-отрицательную оценку искупил тон его, дружественный, вернее — наставительно-дружественный, от старшего младшему, проникнутый той особой, неподдельной человечностью, которая сквозит в каждом блоковском слове. Последние строчки письма помню наизусть, хотя прошло с тех пор чуть ли не полвека: “Раскачнитесь выше на качелях жизни и тогда вы увидите, что жизнь еще темнее и страшнее, чем кажется вам теперь”» (Адамович Г. Table talk // Новый журнал. 1961. № 66. С. 85–98).
110
«Учитесь властвовать собою…» — строка из романа в стихах А.С. Пушкина «Евгений Онегин» (гл. 4, строфа XVI).
Ваш Г. Адамович
11
7, rue Frederic Bastiat Paris 8-е
1/I-56
Дорогой Игорь Владимирович
С Новым годом! — хотя бы только в ответ на Ваше письмо. Но от души желаю Вам всего, что в жизни Вам надо. Спасибо за память. Знаю по опыту, что если начать выяснять, отчего переписка оборвалась, — вина окажется моя. Значит — простите. Письмо в Ниццу я получил, — неужели не ответил?! А другого, на rue Barruel, не получал, — что и понятно, ибо даже не знаю, что это за улица и где она.
Вижу, что Вы «перегружены» работой. Думаю, что это хорошо в смысле денежном, но уверен, что плохо в другом смысле, в сущности, много более верном.
Я привык получать от Вас письма со стихами, а тут даже и стихов нет! Между тем в Вас есть что-то профессионально-поэтическое (Пушкин), а не любительски-случайное (Лермонтов) — значит, это работа над всякой чепухой мешает! Простите за «чепуху» — но в душе, я думаю, Вы со мной согласны, хотя и делаете по видимости великое историческое дело.