Жан Кальвин. Его жизнь и реформаторская деятельность

Порозовская Берта Давыдовна

Но еще важнее, чем все эти постановления, было то влияние, которое реформатор оказывал своим личным вмешательством во все сферы общественной жизни. Это влияние было неограниченным. De jure в Женеве существовали и независимые гражданские власти, в виде различных советов, и коллегии духовных. Фактически же над всеми этими учреждениями возвышалась властная фигура самого “женевского папы”. Генеральное собрание граждан созывается все реже и реже: по мнению Кальвина, оно представляет собою “злоупотребление, которое должно быть уничтожено”. “Совет двухсот” также оттесняется на задний план, все дела решаются в малом совете, а на это собрание двадцати пяти олигархов, состоящих почти исключительно из его приверженцев, Кальвин имеет такое же почти неограниченное влияние, как и на коллегию духовных. И здесь, и там, и с высоты кафедры он произносит свое авторитетное слово, и это слово имеет всегда решающее значение. Выслушивалось ли оно покорно или

со слабыми возражениями, как в первые годы после его возвращения, или оно вызывало взрыв неудовольствия и даже возмущения, – голос реформатора продолжал раздаваться так же решительно и непоколебимо, и в конце концов победа оставалась на его стороне. Результаты были поразительными.

Глава VIII. Женева при Кальвине

Женева католическая и Женева протестантская. – Законодательство Кальвина. – Процессы “отравителей”. – Церковная и гражданская дисциплина. – Женева походит на монастырь.

Девиз католической Женевы гласил: Post tenebras spero lucem (после мрака ожидаю света). Приверженцы реформации, усматривавшие в нем что-то пророческое, полагали, что теперь, с упрочением новой религии, свет окончательно вытеснил прежний мрак. “Post tenebras – lux” – таков был гордый видоизмененный девиз, которым Женева Кальвина заменила прежний.

Посмотрим же, как жилось гражданам Женевы под лучами этого нового света.

Мы видели уже, какой была внешняя жизнь этого города; этот оригинальный тип женевского гражданина – трудолюбивого, аккуратного за работой, веселого, любящего всякие общественные увеселения, игру, танцы и шумные сборища в часы досуга. Мы видели также, что выше всего женевский гражданин ценил свою независимость. Когда свобода страны подвергалась опасности, когда герцог Савойский или другой внешний враг хотели посягнуть на вольности города или привилегий корпорации, тогда все эти ремесленники и купцы брались за оружие, чтобы защищать неприкосновенность своих прав. На время забывались все раздоры, все личные счеты – Женева поднималась как один человек. Когда герцог Савойский объявил, что возобновит в городе прежние уничтоженные им ярмарки, главный источник его богатства, но с условием, что будет считаться покровителем, женевцы не поддались на удочку. “Лучше свобода, чем богатство!” – ответили они на это заманчивое предложение.

Прогнав епископа, отрекшись от католицизма, они, наконец, достигли полной независимости. Но вместе со свободой восторжествовала анархия. Пришлось снова призвать Кальвина.

Post tenebras – lux! Порядок был водворен. На месте прежней неурядицы – стройная государственная и церковная организация; сильная светская власть, еще более могущественная церковь. И та, и другая служили одной цели – сохранению чистоты учения и воспитанию граждан в духе этого учения. Реформатор выполнил свою задачу блестяще. Но в этой новой преобразованной Женеве никто, конечно, не узнал бы прежнего свободного, оживленного города.

Перед нами точно Флоренция в период господства в ней Савонаролы, Венеция с ее “советом десяти”, “мостом вздохов”, тайными доносами и казнями, пред нами какое-то новое теократически-олигархическое государство с драконовскими законами, где гражданин, накануне проливавший кровь в защиту своих прав, имеет только одну свободу, одно право – молиться и работать.

Один из восторженных почитателей Кальвина, Генри, вынужден заметить, что законы, данные им Женеве, “были писаны кровью и огнем”. И, конечно, это далеко не преувеличение.

Подобно тому, как в проповеднике Кальвин видел “мстителя” за нарушение слова Божия, так и в носителях светской власти он видел главным образом карателей человеческих проступков. Человек по природе склонен ко злу и возмущению, поэтому над ним должна всегда тяготеть сдерживающая узда. Власть, истинно угодная Богу, непременно строга – ей должны быть чужды сострадание, милосердие и другие человеческие слабости. По мнению Кальвина, осуждение невиновного гораздо меньшее зло, чем безнаказанность виновного. Совершенно ошибочно представление, будто светская власть должна карать лишь преступления против граждан – убийство, воровство или другие посягательства на права их, – и оставлять безнаказанными безнравственность, пьянство и оскорбления имени Божия.

При таких теориях система наказаний, конечно, не могла отличаться мягкостью. Смертная казнь определяется за преступления самого различного свойства, совершенно в духе Ветхого завета. Смерть богохульнику, смерть тому, кто захочет подорвать существующий строй государства, смерть сыну, который проклянет или ударит отца, смерть нарушителям супружеской верности, смерть еретикам – вот статьи, которыми усеяны ордонансы Кальвина.

Проповедь Кальвина не упала на бесплодную почву. Вряд ли можно найти, даже в те времена, другое государство, где при таком небольшом населении и в такой срок совершено было так много казней: 58 смертных

приговоров и 76 декретов об изгнании в сравнительно мирное время, каким был первый период деятельности Кальвина в Женеве (1542 – 1546 годы), лучше всего показывают, как охотно женевские власти пользовались своим правом. Но еще ужаснее была та жестокость, которой отличалось само судопроизводство. Пытка была необходимой принадлежностью всякого допроса – обвиняемого пытали до тех пор, пока он не признавался в возводимом на него, подчас совершенно мнимом, преступлении. Детей заставляли свидетельствовать против родителей. Иногда простого подозрения достаточно было не только для ареста, но и для осуждения: в числе 76 человек, осужденных на изгнание, 27 были осуждены только по одному подозрению. Человеческая жизнь потеряла всякую цену в Женеве. Особенно ужасно было обращение с мнимыми распространителями чумы. В эту эпоху чума свирепствовала в Европе и несколько раз посетила и Женеву. Как всегда, распространение ее невежество приписывало проискам злонамеренных людей, отравителей. Но нигде эти слухи не имели таких ужасных последствий, как в Женеве. Достаточно было одного подозрения, чтобы подвергнуть такого мнимого отравителя строжайшему допросу со всеми его атрибутами. В начале 1545 года число этих несчастных, обвиняемых в “колдовстве, в союзе с дьяволом, в распространении заразы”, так возросло, что все темницы были ими переполнены, и тюремный смотритель докладывал совету, что не может больше принимать арестантов. Обращение с ними было истинно варварским. Прежние приемы пытки казались слишком слабыми, власти обнаруживали в этом отношении чисто адскую изобретательность. Часто несчастные умирали под пыткою, продолжая утверждать свою невиновность; другие в отчаянии сами лишали себя жизни “по внушению сатаны”, как гласят протоколы. В промежуток времени от 17 февраля до 15 мая 1545 года таких “отравителей” погибло 34 от самых возмутительных способов казни.

Сам Кальвин наконец счел нужным протестовать против чрезмерных жестокостей; он потребовал, чтобы палачи скорее и осторожнее совершали казнь. Но в общем он был совершенно доволен этой строгостью властей и даже не считал ниже своего достоинства самому доносить о вредных лицах.

Консистория также не бездействовала. Правда, она сама могла налагать лишь церковные наказания, но имела право передавать виновных гражданским властям, так что это ограничение было, в сущности, лишь кажущимся. Эта протестантская инквизиция проникала решительно всюду. Богатые и бедные, мужчины и женщины должны были по первому требованию предстать перед грозным трибуналом и за малейшее, нечаянно сорвавшееся, вольное слово, за улыбку некстати во время проповеди, за слишком нарядный костюм, за завитые волосы выслушивали гневные выговоры, выставлялись у позорного столба, подвергались церковному отлучению, штрафам, тюремному заключению. Всякое оскорбление божественного имени считалось преступлением, наказуемым гражданскими властями, а под эту категорию можно было подвести все что угодно – и найденный при обыске какой-нибудь атрибут прежнего католического культа, вроде крестика, образка и т. п., и непристойную божбу, и неуважительное отношение к проповеднику, и насмешку над французским эмигрантом, в котором Кальвин видел святого мученика за Евангелие.

Результаты этой системы, как мы сказали, были поразительные. И город, и граждане точно преобразились. Шумная жизнь богатого города с живым подвижным населением притихла и заменилась мрачной серьезностью. Под бдительным оком консисторских цензоров, под вечной угрозой ордонансов жизнь женевцев приняла характер строгой религиозности, порядка и дисциплины, каких мы не встречаем ни в одной церкви. Посещение проповеди было важнейшей обязанностью гражданина. Последний не имел даже свободы выбора церкви, так как для облегчения контроля ему предписывалось всегда посещать лишь свою приходскую церковь. Заболевший обязан был в течение первых трех суток болезни пригласить к себе духовного. Купец в своей лавке, ремесленник в мастерской, торговка на рынке, заключенный в темнице – все они находились под контролем старейшин, для всех существовали обязательные правила. Всякое неприличное выражение, ругательство, подслушанное одним из многочисленных шпионов (бдительность старейшин скоро оказалась недостаточной), немедленно доносилось в консисторию и вызывало соответствующие наказания. Извозчик, в сердцах обругавший свою упрямую лошадь, подвергался тюремному заключению.

Страсть к роскоши, которою отличались богатые женевцы, также исчезла. Реформатор не ограничивался одними требованиями скромной умеренной жизни. Он вносил свою регламентацию в малейшие детали быта, определяя цвет и фасон костюмов, качество материи, предписывая законы относительно женской прически, даже устанавливая maximum блюд на пирах. В регистрах города можно прочитать иногда вещи положительно анекдотического характера. Три кожевника, читаем мы, присуждаются к трехдневному заключению на хлеб и на воду “за распутство”: они съели за завтраком три дюжины пирожков!