Жанна д'Арк

Твен Марк

Женщины обнимали и целовали Жанну, расхваливали ее и плакали; мужчины гладили ее по головке, высказывая сожаление о том, что она не мужчина, иначе она пошла бы на войну и несомненно прославила бы себя ратными подвигами. Она вынуждена была, наконец, уйти и спрятаться – так тягостны были для застенчивой девочки все эти похвалы.

Конечно, люди выпытывали у нас подробности. Мне до того стало стыдно, что я улизнул от первого любопытного и незаметно отправился обратно к Волшебному дереву, чтобы уклониться от докучливых расспросов. Там я нашел Жанну, прибежавшую туда, чтобы избавиться от обременительных похвал. Один за другим и остальные ребята отделались от любопытных и присоединились

к нам. Мы окружили Жанну и стали просить ее рассказать, как она могла решиться на такой смелый поступок. Она отвечала нам со свойственной ей скромностью:

– Вы делаете из этого нечто необыкновенное и глубоко ошибаетесь. Ничего особенного здесь нет. Этому человеку я не чужая. Я давно знаю его, он тоже знает меня и любит. Много раз я подавала ему пищу сквозь решетку его клетки. А в декабре прошлого года, когда ему отрубили два пальца, чтобы он не хватал прохожих и не царапал их, я каждый день делала ему перевязки, пока раны не зажили.

– Все это прекрасно, – сказала маленькая Манжетта, – но ведь он сумасшедший, милая моя, и его расположение к тебе, благодарность и дружественные чувства не спасут тебя, если он придет в ярость. Ты совершила опасный поступок!

– Конечно, опасный, – подтвердил Подсолнух. – Разве он не грозил убить тебя топором?

– Да, грозил.

– Он угрожал несколько раз?

– Угрожал.

– И ты не боялась?

– Нет. Вернее, боялась, но не очень.

– Почему же?

Она на мгновение задумалась, а потом ответила просто:

– Сама не знаю.

Ее ответ всех рассмешил. А Подсолнух сострил, сказав, что это напоминает ягненка, который пытался съесть волка, но потом раздумал.

Сесиль Летелье спросила:

– Почему ты не убежала вместе с нами?

– Потому что нужно было запереть его в клетку, иначе он мог убить кого-нибудь или причинить себе вред.

Следует отметить, что эти слова Жанны, свидетельствующие о том, насколько она забывала о себе и о грозившей ей опасности и заботилась о других, не только не вызывали возражений, критики и плохих толкований с нашей стороны, но были всецело одобрены и поддержаны нами. Из этого можно заключить, как ясно определился ее характер и как прочно, непоколебимо утвердилось среди нас такое мнение о ней.

Наступило тягостное молчание, и, вероятно, в это время мы все думали об одном и том же, а именно: какую жалкую роль мы сыграли в этом приключении по сравнению с поступком Жанны. Я пытался придумать объяснение своему бегству и тому, что я оставил маленькую девочку на милость сумасшедшего, вооруженного топором, но все объяснения, которые приходили мне на ум, казались такими ничтожными и вздорными, что я даже и не пытался высказать их вслух. Однако другие были менее благоразумны. Ноэль Ренгессон, например, немного поколебавшись, сделал замечание, вполне характеризующее его душевное состояние в то время:

– По правде говоря, я был захвачен врасплох. И нет ничего удивительного, что я испугался. Если бы у меня было время на размышления, я бы не думал о бегстве. Ведь, в конечном счете, кто такой Теофиль Бенуа, чтобы его бояться? Фу! Мне противна даже мысль об этом. Пусть бы он попался мне сейчас, я бы показал ему!

– И я также! – воскликнул Пьер Морель. – Я мог бы заставить его карабкаться на это дерево быстрее белки. Вы бы посмотрели, что бы я сделал с ним! Захватить человека врасплох таким образом, как захватил нас он, – легко. Но все же я не думал убегать; во всяком случае, не думал всерьез. Такое желание возникло в шутку. Но когда я увидел Жанну рядом с сумасшедшим, занесшим над ней топор, я еле удержался, чтобы не броситься к нему и не растерзать его. Мне

так хотелось это сделать, и в следующий раз я обязательно это сделаю! Пусть он только попробует когда-нибудь напугать меня – я ему покажу!

– Ах, замолчите вы! – сказал презрительно Паладин. – Вы говорите так, будто есть что-то героическое в поступке Жанны. Что же в этом героического – стоять и глядеть в упор на ничтожного человека? Ничего! Какая в этом слава? Удовольствия ради я бы хотел встретиться с сотней таких, как он. Если бы он сейчас появился здесь, я бы прямо подошел к нему, будь у него хоть тысяча топоров...

И он долго фантазировал на тему – что бы он ему сказал и каких бы чудес натворил; другие тоже изредка вставляли словечко, описывая свои боевые подвиги при воображаемом столкновении с сумасшедшим; ведь к встрече с ним они уже подготовились; они показали бы ему, где раки зимуют, – захватить врасплох можно раз, но не дважды.

Итак, наконец им удалось не только восстановить самоуважение, но еще кое-что и прибавить к нему; да, расходясь, каждый из них уносил самое лестное мнение о себе.

Глава VI

Мирно и тихо текли дни нашей юной жизни, и все потому, что мы были далеко от театра военных действий. Но иногда шайки бродячих дезертиров приближались к нам настолько, что мы могли видеть по ночам зарево пожаров: это горел какой-нибудь хутор или деревня. И тогда все мы знали, а вернее, предчувствовали, что рано или поздно они еще больше приблизятся и настанет наш черед. Этот смутный страх лежал тяжелым грузом на наших сердцах и особенно усилился через пару лет после заключения договора в Труа.

Более мрачного времени не знала Франция. Как-то у нас разыгралось одно из обычных наших сражений с ненавистными бургундскими мальчиками из деревни Максе; нам здорово досталось, избитые и усталые, мы возвращались в сумерках домой и вдруг услышали набат. Мы бросились бежать, а когда примчались на площадь, то увидели, что она заполнена возбужденными поселянами и мрачно озарена дымящимися факелами.

На церковной паперти стоял незнакомец, бургундский священник, и держал перед народом речь, от которой народ ревел, неистовствовал и бранился. Священник говорил, что наш старый полоумный король умер и что теперь все мы – Франция и корона – принадлежим английскому младенцу, лежащему в своей колыбели в Лондоне. Он уговаривал нас дать клятву верности этому ребенку, быть его доброжелателями и покорными слугами. Он уверял, что отныне у нас, наконец, будет сильная и твердая власть и что в скором времени английское войско двинется в свой последний поход, который будет кратким и молниеносным, ибо остается покорить лишь небольшой клочок нашей родины, находящейся под сенью этой жалкой, забытой тряпки, именуемой французским флагом.

Народ бушевал, придя в ярость от слов незнакомца; можно было видеть, как многие потрясали кулаками над сплошным морем освещенных факелами голов. На это дикое зрелище страшно было смотреть; фигура священника заметно выделялась; он стоял ярко освещенный и смотрел вниз на разъяренную толпу равнодушно и спокойно; даже те, которые с удовольствием сожгли бы его в пламени этих факелов, не могли не удивляться его необыкновенному хладнокровию. Но самым возмутительным было то, что он сказал в заключение. Священник сказал, что на похоронах нашего старого короля французский главнокомандующий сломал свой жезл «над гробом Карла VI и его династии» и громко воскликнул: «Дай бог долгой жизни Генриху, королю Франции и Англии, нашему августейшему повелителю!» Затем священник попросил присутствующих скрепить эти слова искренним «аминь!»